Тащиться с больной головой во дворец было глупостью несусветной, но от Робера этой глупости ждали все, начиная с Карваля и кончая сюзереном. Разумеется, Эпинэ поехал, хотя клацанье подков отдавалось в висках кузнечными молотами, а по мостовой стелился ядовито-зеленый туман. Дракко брел в нем по колено, точно в болотной траве.
— Жильбер, — не выдержал наконец Иноходец, — глянь вниз, ты ничего не видишь?
— Внизу? — Сэц-Ариж честно уставился на мокрые камни. — Ничего, монсеньор.
Так он и думал. Что ж, значит, Марианна огрела его сильней, чем показалось.
— Монсеньор, — доложил гимнет внешней стражи, — прошу вас к Полуденному подъезду. В Рассветном вестибюле меняют статуи, он закрыт.
— К Полуденному?
— Бывшему Алатскому.
Альдо продолжает чудить с именами, только Алатский подъезд следовало оставить. Ради Матильды. Эпинэ переложил поводья в правую руку, расправил воротник. Увитые облетевшим виноградом дворцовые стены казались осиротевшими.
— Скоро что-то пойдет, — объявил Робер перекрученным лозам, отгоняя сосущую пустоту, — дождь или снег.
— Наверное, снег. — Жильбер торопливо соскочил наземь и ухватил Дракко под уздцы. Жеребец оскалился. Не сожми Эпинэ золотистые бока, услужливому дураку досталось бы за проявленную вольность копытом.
— Не нужно его трогать. — На землю Робер спрыгнул довольно уверенно. Зеленая муть облепила сапоги, заколыхалась, запахла мертвыми лилиями и исчезла. Камни стали камнями, а неподвижный воздух вновь пропитался печным дымом, только пустота никуда не делась. Словно из души что-то выпало, как выпадает камень из кольца.
— Вам не следовало приезжать.
Дэвид Рокслей. Бледный, аж серый, глаза провалились, а виски совсем побелели. Шикарная они, должно быть, пара, у одного виски седые, у другого — прядь надо лбом.
— Это вам не следовало приезжать. — С чего он вообразил, что, когда перестанут стучать копыта, голова пройдет? — Мевен бы справился.
— Я устал сидеть в склепе. — Дэвид с ненавистью дернул графскую цепь. — Хотя пора привыкать.
— Я тоже не вдруг понял, что стал герцогом. — Эпинэ взял Рокслея под руку. — Меня, как и вас, к титулу не готовили.
— Я не о титуле. — Рот графа по-стариковски кривился. — Просто я следующий. Дядюшка Генри с Джеймсом уже в Закате, остался я. Знали б вы, как это мерзко, ждать и не знать, когда и откуда.
— Это меня ударили по голове, а не вас, — попытался нагрубить Робер. — А что вам нужно, так это кружка касеры и десять часов сна.
— Не хочу умереть во сне. — Плечи Дэвида странно дернулись. — Как угодно, но не во сне!
— Закатные твари, нашли, о чем говорить, — поморщился Робер. — Ну почему, скажите на милость, вы должны умереть?
— Потому что это расплата, — очень спокойно ответил Дэвид. — Предатели всегда плохо кончают, особенно на Изломе. На Рамиро нашелся Окделл, на дядюшку Генри — Давенпорт.
— Ну, — напомнил Иноходец, — Рамиро Второго никто не тронул.
— Он не предавал, — мертвым голосом сказал Дэвид. — Как присягнул отчиму и брату, так и служил, а мы с Джеймсом всё знали, так что весны мне не видать…
— Прекрати. — От растерянности Эпинэ крикнул громче, чем следовало, стоящие у окна бездельники удивленно обернулись. — Пойдем отсюда, и кончай молоть чепуху.
— Как скажете. — Дэвид равнодушно кивнул. — Слышали про Удо?
— Карваль рассказал. — И не только Карваль, но с Дэвида смертей хватит. — Никогда бы не подумал.
— Глупо все вышло… Зато теперь он свободен. Добрый день, сударь.
— Вы уже встали, герцог? — Какой же у Кракла бабий голос. Сам высокий, жилистый, а пищит, как маркитантка. — Зря, вам следовало отдохнуть.
— Дела не ждут, — отрезал Эпинэ, обходя косого барона с фланга. — Я должен видеть Его Величество.
Письменный стол был воистину королевским. Эдакая ореховая, изукрашенная резьбой и бронзовыми накладками махина. Еще летом за ним сидел Оллар, обмакивал перо в чернильницу-колодец, подписывал указы и манифесты. Стол не тронули, уцелела и чернильница, а человека скоро убьют.
Матильда провела рукой по светлому дереву и попробовала открыть колодец: куда там, крышка словно прилипла. Ее Высочество с трудом приподняла упрямую штуковину, внутри булькнуло: чернильница была полна, но сдаваться не собиралась. Принцесса подперла подбородок кулаком и уставилась на неуступчивую вещицу: мастер, судя по всему агар, изобразил деревенский крытый колодец на нефритовой подставке. Возле сруба лежала колода, из нее пили гуси, на них тявкал лопоухий щенок. Матильда ощупала фигурки в поисках пружины — без толку, от гусей ничего не зависело, от собачонки тоже. Принцесса зачем-то развернула игрушку так, чтоб главный гусь заслонил пса, и обнаружила за колодой лягушонка. Маленького, с булавочную головку. Матильда тронула паршивца пальцем, и крышка с похожим на кваканье звуком отскочила.
Чернильница была полна, и чернила были ярко-синими.
Влажно блеснувший глаз заставил вздрогнуть и отшатнуться. Матильда замотала головой, прогоняя то, что не прогоняется.
— Гица, долго еще? — напомнил не столько о деле, сколько о себе Лаци. — Темнеет уже.
— Сейчас.
В самом деле, сколько можно пялиться в синеву? Это ничего не изменит. Удо уже умер, они с Дугласом тоже бы сдохли, но добрый внук решил иначе. Впору прослезиться от умиления! Матильда не прослезилась, а торопливо ткнула пером в пустой, блестящий глаз, полетели брызги. Чернила были обычными, черными, смертная синь плескалась у нее в голове.
— Тварь закатная! — крикнула принцесса розовой пастушке над камином, та глупо улыбнулась. Матильда швырнула об пол золоченый подсвечник и выдернула из бювара с оленятами белый лист: пора было кончать. С письмами, имбирной одурью, ложью, бессилием.
«… Я не получала твоего письма, а ты — моего. Ты благодарил меня за беспокойство, я справлялась о твоем здоровье. Храни тебя хоть Создатель, хоть Леворукий, только живи. Матильда».
Записка вышла короткой и, при всем своем вранье, правдивой до последней строчки. Добавить было нечего, разве что назвать Роберу убийцу Удо, но этого она не могла. Альдо — подлец, но пусть с ним рядом останется хоть кто-то. Иноходец друга не предаст, а вот друг о бабкином письме спросит. Нужна вторая записка, та, которую можно показать.
«… Милый Робер, я счастлива, что ты пришел в себя. Буду рада видеть тебя в Тарнике, но не раньше, чем лекари…»
Нет, такое она никогда не напишет, разве что какому-нибудь Хогберду.
«… Мой дорогой Эпинэ, благодарю тебя за чудесную записку…»
«… Сударь, вы были так милы…»