— Да никто меня не отнимет, кутька, — мрякнула котя, — не бойся.
— Спасибо, — шепнул ты, сворачиваясь поуютнее. Тимофей Иваныч тыркнул светом от фонарика сперва в кошку, потом в тебя:
— Павел, она тебя кусала?
— Да вы чего, совсем ох… Нет, не кусала.
— А тогда как же… Вот сейчас ты ей чего сказал?
— Прям щаз? Ну «спасибо», а чего?
— Да как тебе сказать, Паша. Ты себя со стороны слышал?
— Доброй всем ночи… Варвара говорит, тут у вас светопреставление и прямо-таки Армагеддон местного масштаба? — Это Севастьяныч в дверях возник. Выключателем чпокнул и тоже весь перекосился, когда ты с ним поздоровался.
— Доброй… А… это самое… котя, а он чего икает-то, ты не знаешь?
Тут Гунька затребовал паузу. В горле от рассказа пересохло. У меня, кстати, тоже. И горло ссохлось, и ноги затекли, и даже в легких запершило так, будто я тем газом успела надышаться. А про дрожь во всех конечностях и вовсе молчу: Павлика ведь до боли было жалко. Так, будто я сама осиротела в неполные шестнадцать по неизвестно чьей вине. Но сейчас, пока мы на кухне чашками звенели, чайником шипели и Цирлю от холодильника отгоняли, я еле сдерживалась, чтобы не расхохотаться в голос. Представила, какая физиономия была у Тимки-Кота в тот момент, когда полубольной мирской мальчишка на него по-котовому замявкал и рукой замахнулся, веря, что это тяжелая когтистая лапа. Как же, интересно знать, на языке тварюшек всяческие ненормативные лексемы звучат? Ведь звучат же? О таком непристойно спрашивать, но хочется очень, если совсем честно. Вот закончит Гунечка рассказ, надо будет его…
Гунечка не закончил. Только-только про самое интересное завел: про то, как поутру ошарашенный Тимофей и очень встревоженный Старый вышли вместе с ним на лесную тонкую тропу. Как снег на хвойных лапах лежал — тоже лапами, пушистыми и мягкими, но холоднющими. Как тропка еле нащупывалась среди округлых сугробов, как морозом пахло — до звона в носу. Как по первому мальчишкиному: «Эй, котя», — из-за еловых фигур показалась самка дикого кота, вальяжная и хмурая, строже, чем Савва Севастьяныч, но куда отходчивее. И как Гунька с ней в снегу кувыркался, позабыв про минус тридцать два градуса по Цельсию. Он же себя в этот момент котом считал, хоть и подросткового возраста (такой зверек обычно кутенком называется, кутькой), так что местная погода совсем не страшила, ведь шерсть-то у него крепкая, густая и надежная. Я прям почувствовала, как пар от лохматой морды идет и иней на гибких усах выступает. А тут звонок в дверь.
Принесло Евдокию вовремя, ничего не скажешь. Вот как она нужна, так никогда сразу не найдется, а как разговор такой вкусный, так вечно…
Я же знаю, что при Дуське Гуня лишнего слова не скажет, будто его снова за какую-то провинность права голоса лишили. А мне так хотелось узнать, как именно Старый Гуньке про наших объяснял да как уговаривал в ученики идти. Уже понятно было, что при всей странности ситуации Павлик в помощники не по приказу отправился, а сам, из любопытства и добровольно. Только вот я понять не могу, почему он это сделал? Не хотел с котами разлучаться, решил стать таким же, как его батя Митя, или что-то еще там было между ним и Саввой? Ну вот вечно из-за Жеки все наискосок происходит, непутевая она все-таки.
Только это я зря на Евдокию ругалась. В глазок фигура, может, и напоминала Дуськину, но только общими женскими достоинствами, выпиравшими сквозь дубленку. А когда я дверь открыла, то ахнула, честное слово. На пороге совсем другая гостья стояла, мирская. Редко я ее видела да часто про нее думала. Опасностью от Семеновой жены сейчас не пахло. Одним только отчаянием да растерянностью. Ну неловкостью еще, но после первой чашки чая это сразу прошло.
6
— Я — Даша, — снова повторила Сенина жена, не зная, на кого смотреть, на меня или на Гуньку.
— Бывает. Я вот Паша и ничего, живу. — Гунечка решительно обогнул визитершу, клацнул у нее за спиной кругляшком дверного замка. Ясно же, что девочка к нам не по ошибке заглянула.
Так что мы с ней теперь друг на друга смотрели. Примерно как в зеркало или враг на врага. Хотя я про это как-то не сразу подумала, в голове Пашкина история все еще крутилась и никак оборваться не могла. Хорошо, конечно, что не он своих родителей убил, я в это и раньше верила, но все-таки так легче. Но это мне легче, Гуня-то не успокоится никак, до сих пор не знает, кто маму с батей тогда порешил. Впрочем, у нас этого вроде никто не знает. Разве что Старый?
Зато вон сколько другого интересного выяснилось! Что у парня способности явно от рождения были, я поняла. Но вот кто их ими наградил и как Гунька учеником стал, было непонятно. И любопытно до ужаса. Да и просто любопытно тоже: с таким-то погружением в ситуацию и деталями. Все-таки хороший Гунька рассказчик, не зря мама-актерка ему разговорную речь ставила. Мне вон до сих пор запах котовой шерсти мерещится. Более того, кажется даже, что Гуня и сейчас не по-человечески говорит, а на языке тварюшек.
Вон как гласные вымяукивает. Но девочка ничего так, понимает его вроде.
— Хм… это вас в честь дедушки, да? Я его видела. На его свадьбе. Он вам не рассказывал?
— Не успел, — мрякнул Гуня, вытаскивая из гардеробной свободные «плечики». — Я тут вас раздену слегка. Ничего?
Девочка мелко засуетилась, освобождая рукава дубленки и бесконечный, во много раз намотанный на шею оранжевый шарф. Цвета мандариновых корок, кажется. Я их обычно Клаксончику в глинтвейн крошу.
Я сейчас о чем угодно хотела думать: о Клаксошке, о способах варки глинтвейна, о Гуниной недосказанной истории, о том, что мы с Сениной женой одного возраста примерно, а она все равно моложе выглядит, без всякого ведьмовства. А по-хорошему если, то надо было о назначенной на сегодня встрече соображать. А не на нее ли девочка Даша пришла? Так что я выдохнула глубоко и Даше в глаза заглянула. Неприятно было.
— Да вы проходите, проходите, мы вас сейчас чаем… к чаю… — сообщила я через несколько секунд. Как-то все опасности нашей нынешней жизни у меня из головы повылетали сразу. Не для этого у нас сегодня гостья. Не будет она никого убивать, ей бы самой не убиться. Ой, беда-а.
Гунька подхватил мою инициативу и заодно гостьину сумочку, спросил, чего барышня желают: гостевые тапочки или бахилы на сапоги. Девочка выбрала второе, протянула ладошку за двумя шуршащими голубыми полиэтиленовыми лепестками, а потом охала смущенно, пока Гуня принца из «Золушки» изображал, упаковывая барышнины ножки в это одноразовое безобразие. И все намяукивал ей чего-то, хоть и по-людски.
— Ой, какая у вас киса чудесная. — Сенечкина жена переступила неловко, подождала, когда Гунька выпрямится, и сама присела на корточки, мазнув по крылаткиному хребту наманикюренной пятерней. Цирля фыркнула неучтиво, прижимая крылья к холке, но девочка все равно до них пару раз дотронулась, хоть и не заметила. — Я так кошек люблю, очень, просто обожаю. А Сережа заводить не хочет, говорит, что они бестолковые.