Я молилась, чтобы нет. Молилась и торговалась. Я буду осторожнее. Я буду пользоваться презервативами и не полагаться на таблетки. Я… ну, в общем, смысл вы поняли. Наверное, я не первая незамужняя женщина, которая сидела в туалете и желала, молилась, торговалась с Богом, что если вот все обойдется, я буду хорошей… а, ладно.
Я не хотела сидеть в ванной целых три минуты. Но выходить и видеть там моих мужчин мне тоже не хотелось. Так что я нашла компромисс: стала ходить по ванной туда-сюда. Десять шагов от двери до края мраморной ванны. Десять шагов туда, десять шагов обратно. Босиком по мрамору ходить холодно, но обычно я столько времени по нему не разгуливаю. Либо захожу и выхожу, либо сижу в горячей воде, в ванне. Надо было сосредоточиться на чем-нибудь, на чем угодно, только не на этом кусочке пластика на краю раковины. Я старалась на него не глядеть. Если взглянуть слишком рано, еще ничего может быть не ясно. У меня в руке были мужские часы – Микины. Он их снял и дал мне, потому что мои так и остались на ночном столике возле кровати.
Я пыталась сунуть часы в карман халата, но тут же занервничала, потому что там их не видно, и я могла время перепутать. Попыталась сесть на край ванны и смотреть на секундную стрелку, но от этого время ползло куда медленней. Теперь меня минуты только отделяли от уверенности, и я хотела знать точно. Хватит догадок. Так или иначе, я должна знать. Должна.
А вот чего я не знала – это что Мика включил на часах будильник. Они забибикали и меня напугали. Я даже ойкнула, как только девчонки умеют ойкать.
Клодия тут же постучала в дверь:
– Анита, все в порядке?
– Извини, будильника испугалась. Извини.
Я уже стояла посреди ванной, напротив умывальника, надо было только повернуться. Я вцепилась в часы, сердце так колотилось, что наверняка за дверью всем было слышно. Я не хотела смотреть. Хотела знать – и не хотела знать. Пусть кто-нибудь другой посмотрит. Мика, или Натэниел. Господи, какая я трусиха, какая дура – будто, если не смотреть, так ничего и не будет. Но я должна была посмотреть, должна.
Я сделала последние шаги к умывальнику и посмотрела вниз. Две, две этих блядских полосочки. Мир покачнулся, пришлось схватиться за край раковины, чтобы не рухнуть боком. Слышно было только, как кровь в ушах ревет. Черт побери, это же сейчас обморок будет, ага. Обморок…
Я опустилась на колени, все еще цепляясь за край. Ткнулась лицом в согнутую руку и стала ждать, пока голова кружиться перестанет. Ой, блин…
Когда я решила, что уже можно, то подняла голову. Ванная больше не качалась. Уже хорошо. Но я не знала, смогу ли дойти до двери. Очень это было противно, но тело мое решило, что пока что оно работать не будет. Оставалось только сидеть на полу, пока коленки не перестанут подламываться, или звать на помощь.
Я знала, что мужчины мои там стоят почти такие же напряженные, и заставлять их ждать казалось жестоко, а может, оно и не было жестоко. Пусть еще несколько минут будут верить, что худшее, быть может, минует. Мерзко, конечно, ощущать чудо жизни как катастрофу, но так оно и ощущалось.
Наконец я позвала, почти своим голосом:
– Клодия!
Она постучала в дверь и спросила:
– Мне войти?
– Да.
Она вошла, бегло глянула на пол – и тут же закрыла за собой дверь. Потом подошла ко мне, глянула на тест и сказала с неподдельным чувством:
– Вот, блин!
– Ага, – отозвалась я.
– Кому ты первому скажешь?
Я покачал головой и прислонилась к дверце шкафчика:
– Никому.
Она посмотрела вопросительно.
– Не могу я им по одному говорить – или Ричард из себя выйдет, или кто-нибудь еще. Надо к ним выйти.
Она оглядела помещение:
– Сюда они все еле войдут.
Я подтянула колени к груди и прижала покрепче:
– О Боже мой, Клодия, Боже мой!
Она присела рядом со мной, и столько было на лице ее сочувствия, что я отвернулась. У меня стало жечь глаза, горло перехватило.
– Помоги мне, пока я не разревелась.
– Что тебе помочь?
– Встать.
Она взяла мою протянутую руку и подняла меня без усилий, придержав за локоть, будто знала, что это нужно. Я не стала спорить. Так мы дошли до двери, и там я отняла руку и открыла дверь.
Я думала, что владею лицом, но ошиблась, наверное. Потому что они все отреагировали. Только Ашер и Жан-Клод ничего не показали, но отсутствие реакции было достаточной реакцией само по себе.
Мика и Ричард первыми потянулись ко мне, почти одновременно. Посмотрели друг на друга, и Мика отступил, чуть наклонив голову, давая Ричарду первым прикоснуться ко мне. Правильно с его стороны, но я бы предпочла его, потому что Ричард наверняка скажет что-нибудь такое, от чего хуже станет.
Он полуобнял меня, так, чтобы видеть мое лицо.
– Значит, «да»?
Я кивнула, потому что не доверяла голосу. Горло так стянуло, что было почти больно, будто я задыхалась.
Он обнял меня, поднял, завертел в воздухе. Когда я смогла отодвинуться, чтобы увидеть его лицо, он сиял. Сиял! Доволен был! Радовался!
– Как ты смеешь радоваться? – спросила я.
Улыбка стала увядать.
Жан-Клод спросил:
– Ты бы предпочла, чтобы он печалился?
Ричард поставил меня на пол, а я посмотрела на Жан-Клода, снова на Ричарда, который сейчас уже совсем не радовался. А действительно, что бы я сделала, если бы он разозлился или опечалился из-за того, что я беременна?
Я опустила голову, уперлась макушкой Ричарду в грудь.
– Прости, Ричард, прости меня. Хорошо, что кто-то этому рад.
Он тронул меня за лицо, поднял мне голову, чтобы я смотрела на него.
– Не могу я не радоваться, Анита. Не могу. Если у нас ребенок…
Он пожал плечами, но глаза его были полны радости, тревоги – ой, сколько там было эмоций!
– Что бы ты хотела от нас услышать, ma petite? Если нам не полагается радоваться, то что бы ты хотела?
Я отодвинулась от Ричарда. Я сама не могла радоваться, и то, что радовался кто-то другой, меня раздражало.
– Не знаю. Наверное, то, что вы чувствуете.
Мика тронул меня за руку:
– Я огорчен, что тебя это печалит.
Я ему улыбнулась, и сам факт, что я могла кому-то улыбнуться, наверное, был хорошим признаком.
– А что ты по этому поводу чувствуешь?