Второй остановился и смерил говорившего долгим удивленным взглядом.
— Да ладно, не говори ничего. Сам понимаю. Ерунда получается. И не побегут все, и мальчишка за нами не увяжется, да и, чего мудрить, стоит лишь нам в бега пуститься, как тут же искать начнут. Раз дали деру — значит, виновны… Хорошо тебе глазами хлопать. А я тут — мозгами шевели. Славно бы случилось, ежели бы рыцаря и людей его в подземелье упекли, а мы б вроде мальчишку от расправы спасли.
— Рыцарь того… — молчун с сомнением покачал головой, — того…
— «Того», «сего»… Советчик выискался. А впрочем, ты, наверное, прав. Рыцарь же оттого и рыцарь, что свои правила блюдет. Так зачем же нам тогда ему подпруги резать? Лучше кому из его врагов, да так, чтоб познатнее… Тогда им наверняка всем не поздоровится. А для верности хорошо б кинжал с гербом рядом оставить. И как начнут крестоносца нашего с людьми его хватать да тащить, так мы мальчишку и спасем. Ну, как тебе?
— Эт да-а-а! — восхищенно причмокнул второй побирушка.
— Вот так-то, — подытоживая, щелкнул пальцами его товарищ.
Стражник приоткрыл дверь каморки и тихо окликнул:
— Ты здесь?
— Здесь, о светоч души моей, — услышал он нежный шепот из темноты.
— Ну, слава богу, сменился, — рассказывал хранитель покоев герцогини. — Ох и нагорело мне! Думал, точно брюхо сведет. Она у нас хоть и добрая, но порой суровая — просто мороз по коже!
— Даже такой храбрец, как ты, страшится ее? — спросили в ответ.
Слова эти произнесены были на языке, который затруднительно было опознать. Ближе всего он походил на наречие гельветских италиков, из которых происходил стражник. Но речь звучала необычно. Если б не ласковый голос, суровый страж вряд ли понял бы, что сказала девушка.
— Ну да, я смельчак — это всем известно, — уловив знакомый корень, заулыбался он. — Других сюда не берут. Мы тут знаешь какие: о-го-го!
— Сила и мужественность так и веют от тебя, мой прекрасный орел, — подтвердила гостья. — Я поняла это, как только увидела тебя.
— Ну так, ясное дело! — Стражник принял горделивую позу, не смущаясь тем, что в сумерках чулана его почти не видно. — А сама откуда?
— Из Гранады, о повелитель сердца моего. Я прослышала, что здесь будет великое состязание первейших воинов подлунного мира, и пожелала лично увидеть это небывалое событие. Отец не хотел отпускать меня, и я сбежала тайком. Мой путь был долог, но теперь я знаю, что проделала его не напрасно. Ибо, лишь раз увидев тебя, я сразу поняла, что ты — моя судьба. И пусть мне, как ослушнице, нет дороги назад, я сожалею только об одном — что нет более причин смотреть, как состязаются первейшие из доблестных воинов всего света — точно известно мне, что никому не одолеть моего благородного избранника.
Стражник хвастливо расправил плечи:
— Да я и биться не буду — мы герцогиню охраняем. А то б да, показал!
— О, какое горе! — всплеснула руками красавица. — Истинное геройство принуждено оставаться скрытым от взоров. Но поверь, о повелитель, ласки мои станут тебе венком победителя! Поцелуи опьянят слаще, чем самое дорогое вино! Никто не сравнится со мной в искусстве любви — и все это безраздельно станет принадлежать тебе, моему доблестному владыке.
— Так, это… Стало быть, того… Ты хочешь остаться со мной? — поражаясь то ли удаче, то ли стремительному напору девицы, выдавил стражник.
— Да! Скажи, что ты желаешь меня или же убей, ибо нет мне жизни без тебя! Заколи меня своим длинным кинжалом! Не бойся — кто станет искать здесь бедную Мафраз за тридевять земель от родного дома? Да и к чему мне жизнь, если тот, кому я отдала свою любовь до последней капли, отвергает ее? О горе мне, горе!
— Ну, ты чего? Не плачь! Я ж спросил только… Вот диковина-то: вроде у ворот недавно увиделись…
— Чтобы понять, что цветок — это цветок, ни к чему ходить к гадалке. Для того чтобы ощущать аромат его, незачем ждать вечность. Никому, кроме избранника, уготованного мне Всевышним, не отдала бы я нежность, живущую в сердце моем.
— Так и быть по тому. — Вояка притянул к себе Мафраз и стал ее жадно целовать. — Я буду звать тебя Марта. Поживешь пока у меня. Жилье не абы какое, но мне много-то не надо… Обживемся. Ты вот только веру нашу прими.
— Как скажешь, мой повелитель.
— Это хорошо, что ты послушная такая. Всегда меня слушай, я глупого не скажу.
— Ты мудрейший из мудрых, о рубин сердца моего!
— Экие ж чудеса порой случатся на свете! — Стражник приподнял юбку и с удовольствием ощупал пышные, но упругие ягодицы «невесты».
Та сладострастно застонала.
— До чего ж ты ладная! Я на кухне знаю кой-кого — там, значит, тебя и пристрою.
— Разумней твоих слов только дела твои, — на ухо ликующему верзиле нежно прошептала Мафраз.
Нет способа надежно овладеть городом иначе, как подвергнув его разрушению.
Николо Макиавелли
Гостевая келья скупо освещалась огарком свечи, но даже так было видно, что смотреть не на что.
«Какого черта, — мысленно возмущался „папский легат“, стараясь приспособить дощатый топчан вместо лестницы и добраться до узкого, как бойница, окна. — Неужели Отец небесный, обитающий в бескрайних лазурных высях, в самом деле радуется тому, что верные слуги его забиваются в норы, которые и для мышей не слишком-то просторны? Вот в давние времена храмы были — загляденье! Их, правда, сейчас и не найти, но в детстве, в монастыре дяди Эрманна, я читал замечательный трактат с искусно нарисованными базиликами, украшенными прекрасными статуями. Колонны, утопающие в плюще и винограднике, жертвенный огонь… Вот как надо жить! Тогда молиться — одно удовольствие. Не то что здесь».
Гринрой наконец умудрился забраться на топчан и при свете полной луны начал осматривать видимую часть окрестного пейзажа.
«Да, долго здесь оставаться неразумно… Ко всему прочему, ночи довольно холодные — из окна дует так, что будь двери парусами, монастырь наверняка бы унесло в туманную даль. — Рыцарь Надкушенного Яблока поежился. — Надо отсюда исчезнуть, и как можно быстрее. Этот Бернар явно не в себе. Как только его всерьез принимают? А ходит ведь, благословляет… И толпы оголтелых идиотов тут же готовы бежать, крушить кого попало и где попало…»
Первая встреча с настоятелем Клервосской обители не шла у него из головы. Едва завидев тощую, выпрямленную, как портняжный метр, фигуру аббата, Гринрой бросился к нему и заключил в объятия, прежде чем тот успел открыть рот:
— Приветствую тебя, почтеннейший брат мой! Как благостно небо, направившее сюда стопы моего коня!
— Что? — переспросил Бернар.
— Ну, то есть, конечно, мои стопы, но поскольку конь — мое имущество и все это время он влек меня к вожделенной цели, то и мои стопы вместе со всем остальным увлек тоже. К тебе, брат мой! К тебе, о котором я слышал столько всего, что все это — ничто. Ибо что бы это ни было, не есть то, что есть. Ибо то, что есть — превыше слова, превыше всех слов, исключая, конечно, слово, которое было в начале, ибо никто, как Бог. Но если Он есть альфа и омега, то все прочие буквы алфавита начертаны золотом на скрижалях вечности в повести о деяниях твоих.