– Думаю. – Мои сказанные вполголоса слова прозвучали в ночной тишине неожиданно громко.
– Похвально, сир. Вот деяние, столь же полезное для государя, сколь и редко встречающееся в наши дни. Не преступлю ли я порога вежливости, осведомившись, что же тревожит вас в такой поздний час?
– Размышляю о смерти кузена Карла.
– Вот как? И это, судя по всему, гнетет вас?
– Я не убивал его, святой отец, и намерен доказать это во что бы это ни стало.
– Сын мой! Что и кому вы собираетесь доказывать? Покуда вы слабы и гонимы, на устах у всех вы будете слыть убийцей, даже если сам покойный государь, восстав из гроба, назовет имя истинного убийцы. Молва столь же жестока со слабыми, сколь раболепна пред сильными мира сего. Станьте сильным – и вы опровергнете все обвинения, которыми осыпав вас двор и чернь. Господи! – вздохнул монах. – Мне ли это говорить вам? Ведь ваши же пасторы твердят, что успешность и есть знак любви Господа к своему неразумному чаду.
– Вы тоже не любите гугенотов?
– Сир, мне не пристало их любить. Но, честно говоря, не писания Кальвина и Лютера тому виной. В них, несомненно, много верного, и наша церковь, безусловно, нуждается в глубоком очищении и покаянии. Беда в другом. В той самой успешности. Ведь стоит подобной красивой на первый взгляд идее возобладать в мире, как разбойник, ограбивший бедного пахаря, окажется более любимым Всевышним, чем смиренный сеятель, взращивающий хлеб в поте лица своего. Кто же захочет пасти овец и стричь шерсть, когда купец, продающий ткань, сотканную из этой шерсти, успешнее и ткача, и стригальщика, и пастуха? Ваши пасторы, надеюсь, по недоумию, а не из злого умысла готовы разрушить мир, в котором каждому есть место, ради Господа, ссужающего свою милость под проценты. Впрочем, князья, возносящие на щит имена ересиархов, и думать не думают ни о высоком предопределении мирового порядка, ни о том, что несет пастве столь обманчиво прелестное толкование Божьего слова. Они говорят, позабыв о Творце: «Чей закон, того и вера». Но не здесь ли скрыта затоптанная грязными ногами граница, отделяющая данного Царем небесным государя от алчного разбойника. Вот, к примеру, вы, мессир, можете ли назвать причины, которые подвигли вас сменить веру дедов на ту, что завещала ваша покойная матушка?
– Отчасти вы сами ответили на свой вопрос, преподобный отче. Такова была воля моей матери. Отчасти же виной тому разврат и непотребство, которые творятся в Церкви Римской.
– Я уже говорил об этом, и здесь вы правы. Грехи наши преследуют нас, точно слепни девицу, обращенную Зевсом в корову, – вздохнул монах. – Но и первая, означенная вами причина, и вторая – по сути своей светские и имеют отношение к вере не более, чем одежда, которую вы носите, – к вам. Месяц назад это было одеяние вельможи, затем потертая куртка возчика, вчера ночью – кираса воина, сегодня – плащ странника. Впереди же, когда верны предсказания Нострадамуса и Козимо Руджиери, вас ждет горностаевая мантия франкских королей. Но и то, и другое, и третье – всего лишь одеяние. Вы не перестаете быть Генрихом Бурбоном, меняя одно платье на другое.
– Постойте. – Я приподнялся на локтях. – Вы что-то говорили о предсказании господина Руджиери? Вот это новость! Я ничего о нем не слышал!
– Сие неудивительно, – мягко заверил меня неспешный собеседник. – Дело обстояло в великой тайне. Вскоре после смерти ее старшего сына короля Франциска II Екатерина Медичи, укутавшись в широкий черный плащ и закрыв лицо маской, посетила особняк знаменитого мага и астролога в его парижской лаборатории. Она желала знать судьбу королевского венца. Кудесник по ее приказу вывел на стену над очагом тени тех, кто будет править страной еще при жизни мадам Екатерины. Каждый из фантомов, появляясь, делал столько кругов, сколько лет было суждено править очередному государю. Сначала появилась тень убиенного короля Карла. И хотя колдовство богопротивно и чуждо мне, я вынужден признать, что именно столько кругов было сделано несчастным государем, сколько лет он восседал на троне. Затем появился Генрих Анжуйский, но исчез. не завершив даже одного круга. За ним неожиданно возникла тень герцога Гиза, но тут же развеялась. А вслед ей появилась ваша и не исчезала до самого конца магического сеанса. Стало быть, сир, Екатерина Медичи умрет раньше вас. – Он замолчал и добавил после недолгой паузы: – Вы будете править Францией долго и славно.
В нескольких шагах от нашего возка потрескивал костер. Что-то напевал караульный, проверяя кремни в пистолетном замке и тщательно очищая от нагара затравочное отверстие в стволе. Желтые звезды смотрели на нас глазами волчьей стаи, притаившейся в непроглядном небесном лесу.
– Святой отец! – начал я, осознавая услышанное. – Но скажите, ради бога, если дело обстояло именно так, как вы о том поведали, откуда же вы знаете о нем?
– Париж, сын мой, не такой большой город, как он о себе мнит. Не спорю, быть может, и есть в нем что-то, что паче чаяния не известно школярам и выпускникам Сорбонны. Но что касается дел королевского двора, поверьте мне, сир! – там нет ничего тайного, что бы при желании не стало явным. В том деле, о котором я вам поведал, все очень просто. Один из моих приятелей – секретарь господина Руджиери. А, как известно, секретарь и секрет – слова одного корня!
– Вот оно как! – Я усмехнулся.
Что и говорить, знакомство – вещь великая. Разговор с, братом Адриэном заставил меня по-другому взглянуть на методы решения загадки убийства Карла Валуа. Несомненно, герцоги, маршалы, королевы, принцы, кардиналы и иные вершители человеческих судеб могли мне при желании поведать многое. Но вряд ли намного меньше знали секретари, писари, камердинеры, гувернантки, не говоря уже о духовниках, с которыми было трудновато договориться, но при умелом подходе кладезь их познаний был воистину неисчерпаем. Все они ежеминутно находились рядом с великими мира сего, необходимые им для устроения дел и столь же незаметные в обиходе, как стол или тарелка.
– Время спать, сир, – посоветовал монах.
– Пожалуй, вы правы, – кивнул я. – Один только вопрос напоследок, ежели позволите. Когда б отбросить в сторону Иуду с его сребрениками и прочие божественные тексты, скажите, отчего, узнав нас с Мано, вы не предали преступников в руки прево?
– Я же уже объяснял вам, сын мой.
– И все же, согласитесь, шестьдесят тысяч ливров – весьма неплохие деньги для бедного каноника.
– Шестьдесят пять тысяч, сир; Вы забываете о прелестной головке мадемуазель де Пейрак. Хотя, если бы кто-нибудь спросил меня, я бы оценил ее куда дороже, чем обе ваши вместе. Но, во-первых, в казне сейчас нет таких свободных денег. Мне это доподлинно известно. Я учился вместе с нынешним учетчиком королевского казначейства. От силы за вас троих мне бы дали тысячу ливров, И хотя я всего лишь четвертый сын помощника прево в забытом Богом Ла Вонсее, по счастью, рожденный в Париже; и весь мой бенефиции [24] – мешок зерна с мельницы в деревушке Жантийи, в одном лье на юг от Парижа, да и тот у меня пытаются оспорить в архиепископском суде, я не стану предавать короля, просящего меня о помощи. Быть может, это и гордыня, да простит меня Господь, но, посудите сами, – ведь не каждый день к бедному монаху обращается за помощью помазанник Божий! Ведь так, сын мой?