Тот кивнул.
– И мирилась?
– Что еще ей оставалось делать? – ответил тот вопросом на вопрос. – Она приняла его правила игры, потому что он предупредил ее о них сразу. И их брак был значительно счастливее многих из тех, где мужья скрывают свои похождения.
– Ольга знала, что Дмитрий ее любит, – невыразительно проговорил Крапивин, глядя не на Бабкина, а в лужу под ногами.
Бабкин посмотрел на его вытянутое бесцветное лицо, скептически подумав, что специалист по любви из Дениса Ивановича, похоже, никудышный. Собственник по натуре, Сергей распространял свои чувства и на других – оттого ему сложно было представить, как может женщина искренне любить мужа, открыто сообщающего, что он ей изменяет.
– Поймите, у Оли имелось то, чего не было у других его баб, – вмешался Швейцман, верно истолковав сомнение на лице сыщика.
Семена Давыдовича поначалу забавлял этот насупленный широкоплечий мужик, ходивший за Ольгой по квартире, как огромный виноватый пес. Волкодав. «Ему бы, этому товарищу, в горы, с альпинистами, или сплавляться по реке, а еще лучше – в экспедицию на Северный полюс... Или Южный. На собаках, закутанному под самые глаза, бежать за нартами в унтах...» Как человек, считающий, что он занимается интеллектуальным трудом, к тому же приносящим неплохой доход, Семен Давыдович несколько снисходительно относился к тем, кому судьбой изначально предназначено было бежать за лайками на Северном полюсе. Или на Южном.
Но сорок минут спустя Швейцман с удивлением обнаружил, что он разговаривает с сыщиком совершенно откровенно, ничего от него не скрывая. Тот задавал короткие, но правильные вопросы, и даже когда вопросы его казались глуповатыми, они все равно были правильными, потому что в итоге на них давались нужные ответы. Невозможно было устоять и не продемонстрировать мужику, не очень разбирающемуся в отношениях между людьми, свое превосходство хотя бы в этом, раз уж его физическое превосходство подчеркивалось самой природой.
Крапивин поначалу неохотно общался с Бабкиным, но в конце концов, вынужденный то уточнять, то дополнять слова друга, сам не заметил, как начал вставлять короткие фразы. Сергей осторожно присматривался к нему, избегая любой реплики, которая может быть расценена Денисом Ивановичем как давление: если Швейцман казался более-менее понятным, то с этим молчаливым и напряженным человеком следовало быть очень осмотрительным. К концу разговора Бабкин почти решил, что перед ним типичный скучнейший клерк, озабоченный только собственной персоной и в чуть меньшей степени – тем впечатлением, которое он производит на людей, но одно мелкое происшествие заставило его отказаться от столь упрощенной характеристики.
Мимо них прошла молодая женщина с коляской, из которой выглядывал картинно пухлый розовощекий малыш в голубой шапочке с большим смешным помпоном. Она свернула к подъезду и растерянно остановилась – въезд на пандус был перекрыт припаркованной перед самым подъездом иномаркой. Одновременно, не сговариваясь, Бабкин и Крапивин направились к ней, подхватили коляску с двух сторон и подняли по ступенькам под смущенную благодарность женщины; затем Сергей, улыбнувшись ей, отошел в сторону, а за его спиной раздалось довольное гуление малыша. Он обернулся.
Ребенок, смеясь и громко воркуя, тянул растопыренную пятерню, из рукава комбинезона к Денису Крапивину, замершему возле коляски с растерянным лицом. Что-то в нем привлекло мальчика, потому что он, продолжая смеяться, заговорил с Крапивиным на своем детском языке.
– Пойдем, болтун, – рассмеявшись, сказала его мать, и дружелюбно кивнула Денису.
Тот придержал дверь, провожая взглядом смеющегося ребенка, и сбежал по ступенькам обратно к Бабкину и Швейцарцу, тут же включившись в разговор. Однако за те несколько секунд, что Крапивин смотрел на малыша, Сергей поймал в его глазах выражение, если не разрушившее его первое представление о друге Ланселота, то внесшего в него много сомнений.
Тоску увидел Сергей, почти собачью тоску, которую Денис Крапивин успел скрыть от Семена Швейцмана, как наверняка скрывал и многое другое. «Осталось только узнать, – сказал себе Бабкин, – что именно»...
В какой-то момент, поймав короткий взгляд сыщика – неожиданно умный и проницательный, – Семен Давыдович осознал, что тот не только собирает информацию о Ланселоте, но заодно изучает их самих. Швейцарцу стало не по себе, но неприятное ощущение вскоре исчезло, и он убедил себя, что сыщику не хватит ума разобраться ни в нем, ни в Крапивине, ни в Ланселоте. Об этом лишний раз свидетельствовала его наивность в том, что касалось Димкиной «распущенности». Сам-то Швейцман так никогда не говорил – распущенным называла Ланселота Рита, и он, поначалу ожесточенно споривший с ней, через некоторое время стал избегать этой темы в разговорах с женой. «В конце концов, для женщин секс значит куда меньше, чем для мужчин, оттого-то они и не способны понять то, что ясно нам».
– Так что же было у его жены, чего не имели другие дамы? – заинтересованно спросил сыщик. Он присел на корточки и теперь смотрел на коротышку Швейцмана снизу вверх, отчего Семен Давыдович почувствовал себя свободнее и раскованнее.
– Пусть мои слова прозвучат напыщенно, но у нее была его любовь. Уверяю вас, они любили друг друга, это все знали! Димка разделял физическое и духовное; он легко поддавался зову плоти, разрешал себе эдакое, знаете ли, баловство, но он, к примеру, никогда не поехал бы с любовницей на курорт! Только с женой! Любить жену – это одно, спать с любовницами – совсем другое. Темперамент, знаете ли, никуда не денешь, а укрощать себя...
– Дима был не из тех, кто любит заниматься укрощением себя, – заметил Денис Крапивин со странной интонацией – казалось, в ней прозвучали одновременно горечь и насмешка, но и то, и другое он постарался скрыть. – Скорее наоборот.
– Нельзя сказать, что он потакал своим страстям, – подхватил Швейцман, – но он, определенно, не ставил целью всей жизни их обуздание. И еще учтите, что Димке всегда было наплевать на общественное мнение! Для него не существовало ограничений, кроме собственной морали. Любопытно... – задумчиво протянул он, помолчав и словно забыв о присутствии сыщика, – как ты думаешь, Денис, Томша завтра придет?
* * *
– Вот тогда-то они и переглянулись, – закончил Бабкин. – Потом Крапивин опять уставился на лужу. Смешно сказать – он так таращился в нее, что я даже присел, чтобы рассмотреть: не увидел ли он в ней чего-нибудь на дне.
– И что же?
– Лужа как лужа. На дне асфальт.
– Понятно. Значит, из контекста разговора и поведения друзей Силотского следует, что Мария Томша была его любовницей. Знаешь, Серега, о чем я думаю?
– Не имею ни малейшего представления. Ты можешь думать о страусиных яйцах, военном перевороте в Гватемале или о короле Артуре.
– Почти угадал. Я думаю о том, что завтра нам с тобой просто необходимо быть на похоронах господина Силотского. Во-первых, не мешало бы спровоцировать наших неизвестных друзей, угрожавших Маше и мне, на какую-нибудь активность. Меня настораживает, что нам с тобой до сих пор никто не пытался помешать. И во-вторых, не удивлюсь, если там произойдет что-нибудь... не совсем ожидаемое.