«Действительно, такое могло случиться. Но ее адвокат не стал бы извращать ее слова, если бы она соизволила хоть что-нибудь сказать ему».

«Это от моего отца она забеременела?»

Рафаэль поднял свою чашку, но, услышав мой вопрос, поставил ее обратно. Он выглянул в окно: супружеская пара, у которой случилась проблема с коляской, выгрузила из коляски сумку, две детские бутылочки и пачку памперсов. Они перевернули коляску на бок, и мужчина атаковал колесо каблуком ботинка. Рафаэль негромко произнес: «Это не имеет никакого отношения к проблеме», и я понимал, что он говорит не об одеяле, которое по-прежнему цеплялось за колесо и не давало коляске ехать.

«Как ты можешь так говорить? Откуда ты знаешь? Она забеременела от него? И из-за этого брак моих родителей распался?»

«Только супруги могут знать, отчего распался их брак».

«Хорошо. Принято. А остальное? Это его ребенка ждала Катя?»

«А что он сам тебе говорит? Ты его спрашивал?»

«Он говорит, что нет. Но ничего другого он в любом случае не сказал бы».

«Значит, у тебя есть его ответ».

«Но если не от него, то от кого же?»

«Может, от жильца? Джеймс Пичфорд был в нее влюблен. Он влюбился в нее до беспамятства в тот самый день, когда она впервые появилась в доме твоих родителей, и так никогда и не разлюбил».

«Постой, я всегда думал, что Джеймс и Сара Джейн… Я помню их вместе, жильца Джеймса и Сару Джейн. Я видел из окна, как по вечерам они вместе выходили из дома. И они частенько шептались на кухне».

«Думаю, это было до появления Кати».

«Почему?»

«Потому что после ее появления Джеймс почти все свободное время проводил с ней».

«То есть Катя потеснила Сару Джейн и в этом».

«Можно сказать и так, и я понимаю, к чему ты клонишь. Но в момент смерти Сони Сара Джейн была с Джеймсом Пичфордом. И Джеймс подтвердил это. Лгать ради нее у него не было никаких причин. Если бы он и солгал, то сделал бы это ради женщины, которую любил. Более того, я думаю, что если бы в момент Сониной смерти Сары Джейн не было бы с ним, то он с радостью предоставил бы Кате алиби и в результате все свелось бы к трагической небрежности при выполнении служебных обязанностей, но никак не к умышленному убийству».

«А это было убийство», — задумчиво сказал я.

«Когда были представлены все факты, то стало ясно, что да, это было убийство».

Гидеон

25 октября

«Когда были представлены все факты» — так сказал Рафаэль Робсон. А ведь именно к этому я и стремлюсь — к точному представлению фактов.

Вы не отвечаете. Вы сохраняете на лице непроницаемо нейтральное выражение, как, должно быть, вас учили делать, когда вы были еще студенткой психиатрического факультета. Вы ждете, чтобы я объяснил, чем вызван мой решительный настрой сменить тему. Понимая это, я вдруг теряю дар речи, не могу подобрать слова и начинаю сомневаться в самом себе. Я исследую мотивы, побудившие меня сделать это замещение — так, кажется, вы это называете? — и признаю все свои фобии.

«Какие фобии?» — спрашиваете вы.

Вы уже и сами их знаете, доктор Роуз.

«Я подозреваю, предполагаю, догадываюсь, но не знаю, — говорите вы. — Вы единственный, кто знает их, Гидеон».

Верно. Я согласен с этим. И чтобы показать, насколько чистосердечно мое согласие, я назову их для вас: страх толпы, страх застрять в метро, страх больших скоростей, полнейший ужас перед змеями.

«Все это достаточно распространенные фобии», — замечаете вы.

А еще страх неудачи, страх заслужить неодобрение отца, страх замкнутых пространств…

Вы поднимаете бровь, услышав это, и на миг теряете контроль над своим лицом.

Да, я боюсь замкнутых пространств, доктор Роуз, и понимаю, как это соотносится с моим неумением поддерживать отношения с другими людьми. Я боюсь задохнуться от слишком близкого контакта, и эта фобия указывает на еще большую фобию — на страх интимных отношений с женщиной. С любым человеком, если уж на то пошло. Но для меня это совсем не откровение. У меня был не один год, чтобы поразмыслить над тем, как, почему и в какой момент мои отношения с Бет совершенно расстроились, и, поверьте мне, у меня была масса возможностей обдумать мою неспособность ответить на чувства Либби. Итак, я осознаю и признаю наличие у меня страхов, я выношу их на свет, и разглядываю сам, и позволяю разглядывать другим. Разве после этого можете вы, или папа, или кто-то еще обвинять меня в том, что я замещаю свои страхи нездоровым интересом к смерти моей младшей сестры?

«Я ни в чем вас не обвиняю, Гидеон, — говорите вы, кладя руки на колени. — Однако вы, кажется, обвиняете себя».

В чем?

«Может, вы сами мне это скажете?»

О, я вижу вашу игру. И я знаю, к чему вы хотите меня подвести. К этому все хотят меня подвести, за исключением, может быть, только Либби. Вы хотите подвести меня к музыке, доктор j Роуз, хотите, чтобы я говорил о музыке, окунулся в музыку.

«Только если вы сами этого хотите», — говорите вы.

А что, если я не хочу?

«Тогда мы можем поговорить о том, почему вы этого не хотите».

Вот видите? Вы пытаетесь обхитрить меня. Если только вы заставите меня признать…

«Что? — спрашиваете вы, когда я замолкаю в нерешительности, и голос ваш мягок, как гусиный пух. — Останьтесь со своим страхом, — говорите вы. — Страх — это всего лишь ощущение, это не факт».

Но то, что я не могу играть, — это факт. И боюсь я музыки.

«Всей музыки?»

О, вы знаете ответ на этот вопрос, доктор Роуз. Вы знаете, что я испытываю особый страх только перед одним музыкальным произведением. Вы знаете, что наваждением всей моей жизни является «Эрцгерцог». И вы знаете, что, когда Бет предложила включить его в программу концерта, я не смог возразить. Потому что предложение поступило от Бет, а не от Шеррилла. Будь это Шеррилл, я бы отмахнулся от него фразой «Подбери что-нибудь другое» и больше бы не думал об этом. Дело в том, что, хотя у Шеррилла нет такого пунктика, как у меня и у многих других, и его могло бы озадачить мое нежелание играть «Эрцгерцога», он так талантлив, что для него не составляет никакого труда заменить одно исполняемое произведение другим и он просто не стал бы тратить время и энергию на размышления о том, чем вызван мой каприз. Но Бет — это не Шеррилл, они абсолютно разные и в том, что касается таланта, и в своем отношении к людям. Бет уже подготовила «Эрцгерцога», то есть она обязательно захотела бы узнать причины моего отказа играть его. И в своих расспросах она неминуемо связала бы мою неспособность исполнять «Эрцгерцога» с другой моей неспособностью, которая когда-то очень близко ее коснулась. Вот почему я не стал просить ее выбрать другое произведение. Я решил справиться со своей слабостью, дать ей открытый бой. И проиграл.