— Верно. Он скрипач. Мы о нем знаем.
— Да, юный Гидеон. Поразительный паренек. — Сестра Сесилия опустилась на колени и занялась изысканной резной колонной в конце алтаря. — Поначалу Юджиния не рассказывала о маленькой Соне. Мы все знали, что она была беременна, само собой, а затем услышали, что она родила. Но о том, что с ребенком что-то неладно, мы узнали, только когда Юджиния вновь стала ходить на мессу, через две или три недели после родов.
— И тогда она поделилась с вами своей бедой?
— О нет. Бедняжка, она просто все время плакала. Несколько дней подряд стояла тут, в глубине церкви, все глаза выплакала, и с ней всегда был этот испуганный мальчик, гладил ее руку, смотрел на нее своими большими глазами, все хотел утешить ее. Ну а мы, в Непорочном зачатии, мы даже не видели малышку, понимаете? Я заходила к ним домой раз-другой. Но мне говорили, что Юджиния не принимает посетителей.
Сестра Сесилия всплеснула руками и вернулась к своему ведру, из которого выудила еще одну тряпку и перешла к полировке.
— Когда я наконец смогла поговорить с Юджинией и узнала от нее, что произошло, мне стало понятно ее горе. Но не его глубина, констебль. Этого, должна признаться, я так никогда и не смогла понять. Возможно, потому что я не мать, как она, и понятия не имею, каково это — произвести на свет ребенка, который несовершенен с точки зрения всего мира. И все же мне казалось тогда и кажется сейчас, что Господь дает нам то, что нам суждено получить. Мы можем не понимать, почему Он решил дать нам то, что дал, но у Него есть план для каждого из нас, и, может быть, когда-нибудь мы сможем разглядеть его. — Сидя на коленях и откинувшись на пятки, монахиня обернулась к Барбаре и, словно желая смягчить резкость только что произнесенных слов, добавила: — Хотя мне, конечно, легко говорить. Посмотрите-ка вокруг, констебль. — Она обвела рукой церковь. — Каждый день меня окружает любовь Господня в тысячах ее проявлений. И не мне судить о способности или неспособности других людей принять волю Бога, ведь я так осыпана его дарами. Вы не поможете мне с подсвечниками, милочка? В ведре должна быть банка с пастой.
Барбара пробормотала:
— О! Конечно. Простите.
Она нашла в ведре нужное средство и тряпку, черные пятна на которой предполагали, что для подсвечников нужно использовать именно ее. Все эти хозяйственно-бытовые операции не были сильной стороной Барбары, но она надеялась, что сможет потереть медь тряпкой и не уничтожить ее полностью.
— Вы не помните, когда разговаривали с миссис Дэвис в последний раз?
— Наверное, это было после смерти Сони. Мы отслужили по ней мессу. — Сестра Сесилия с преувеличенным вниманием разглядывала салфетку в своих руках. — О католических похоронах Юджиния и слышать не хотела, она к тому времени уже перестала приходить на службы в нашу церковь. Ее вера ушла: то, что Господь дал ей несовершенного ребенка, а потом еще и забрал его, да еще таким образом… Больше мы с Юджинией не говорили. Я пыталась увидеться с ней. Писала ей. Но она не хотела больше иметь со мной дела, как не хотела иметь дела ни с моей верой, ни с церковью. Мне не оставалось ничего иного, как препоручить ее Господу. Я только молилась, чтобы несчастная женщина нашла наконец покой.
Барбара нахмурилась, держа в одной руке подсвечник, в другой — банку с пастой. В этой истории недоставало одной, весьма существенной части, и имя этой части — Катя Вольф. Она спросила:
— Как так вышло, что немецкая беженка стала работать няней в доме Дэвисов?
— Это я устроила. — Сестра Сесилия с кряхтеньем встала на ноги, потянулась и вновь преклонила колени, на этот раз перед дарохранительницей, и набросилась с тряпкой на ее мраморные бока. — Кате нужно было найти работу, потому что положенный ей год в монастыре заканчивался. Место в семье Дэвис подходило ей идеально: кроме зарплаты ей предоставлялось жилье и питание, что позволяло ей скопить деньги на обучение в колледже дизайна. Тогда казалось, что сам Господь свел вместе эту девушку и Дэвисов, ведь Юджиния так нуждалась в помощи.
— А потом девочку убили.
Сестра Сесилия посмотрела на Барбару. Монахиня ничего не сказала, но намеренное и полное отсутствие какого бы то ни было выражения на ее лице красноречиво поведало о ее мнении на этот счет.
— Вы поддерживали контакт с кем-нибудь из тех людей, с которыми общались в то время? — спросила Барбара.
— Вы имеете в виду Катю, констебль?
Барбара сняла крышку с банки и ответила:
— В том числе.
— В течение двух лет я каждый месяц ходила навещать ее, сначала в «Холлоуэй», где ее держали во время следствия, потом в ту тюрьму, куда ее перевели после вынесения решения. Говорила она со мной лишь один раз, в самом начале, когда ее только арестовали. И больше никогда.
— И что она сказала?
— Что она не убивала Соню.
— Вы поверили ей?
— Да.
Но это вполне понятно, подумала Барбара. Мысль, что ребенка убила Катя, была бы невыносимой для человека, который способствовал устройству немки в семью, и неважно, верит тот человек во всемогущего и прозорливого Бога или нет. Она задала еще один волновавший ее вопрос:
— Сестра Сесилия, вы не получали каких-нибудь известий от Кати Вольф после того, как она вышла на свободу?
— Нет, никаких.
— А как вы считаете, могла ли она искать встречи с Юджинией Дэвис? Был ли у нее повод, помимо желания заявить о своей невиновности?
— Никакого, — твердо ответила сестра Сесилия.
— Вы в этом уверены?
— Абсолютно. Если бы Катя захотела связаться с кем-то, кто имел отношение к тому тяжелому времени, то уж во всяком случае не с Дэвисами, а со мной. Но ко мне она не обращалась.
Какая уверенность, подумала Барбара. В голосе монахини, ни капли сомнения, как будто в этом деле не может быть никаких вариантов. Барбара спросила, почему сестра Сесилия так считает.
— Из-за ребенка, — сказала монахиня.
— Из-за Сони?
— Нет, из-за ребенка Кати, которого она родила в тюрьме. Она попросила меня найти для младенца приемных родителей. Так что если сейчас она на свободе и обдумывает свое прошлое, то почти наверняка задается вопросом о судьбе своего сына.
Ясмин Эдвардс закрыла на ночь свой салон и сделала это, как всегда, с максимальной тщательностью. Большинство частных предприятий на Мэнор-плейс уже долгие годы стоят заколоченные, и с ними происходит то, что всегда происходит с заброшенными зданиями на южном берегу реки: они стали полотном для любителей граффити, а те витрины и окна, что не были закрыты фанерой, теперь разбиты. Салон Ясмин Эдвардс был одной из немногих созданных вновь или возрожденных фирм Кеннингтона, если не считать двух пабов, которые упорно не поддавались урбанистическому упадку, завладевшему улицами. Хотя когда это пабы поддавались чему бы то ни было? Они будут всегда и везде, покуда существует алкоголь и покуда находятся парни типа Роджера Эдвардса, готовые напиваться.