– Ты это серьезно?
– Да. Я у него. Мне люди нужны.
– Ну, это все меняет. Сейчас будем.
У него еще есть время. Посмотрел на фотографию Алины и подумал: «Вот теперь для нее все осложнилось». Он встал, потом сел. Снова встал. Подошел к столу, взял записку. «В моей смерти прошу никого не винить. Я ухожу из жизни добровольно, без всякого принуждения. Эдуард Мотало». Дата, подпись. Это было вчера.
«Я не буду ее спасать».
Когда приехал Феофанов с людьми, он сидел в кресле и увлеченно читал толстую-претолстую книгу. С картинками. Это была энциклопедия. Как раз когда Сашок вошел в комнату, он ознакомился со свидетельством одного из современников Клеопатры, который утверждал, что сластолюбивая царица торговала своими ночами любви, а взамен требовала у своих любовников жизнь. Наутро их казнили. И что этот исторический анекдот лег в основу некоторых художественных произведений, в частности «Египетских ночей» Пушкина. Томик которого и лежал на диване, рядом с телом Эдика, среди прочих книг.
– Ну, что тут? – деловито спросил Сашок и, увидев всю картину, прокомментировал: – Это, я так понимаю, предмет? Несчастная любовь, а? – Феофанов указал на фотографию Алины.
Он захлопнул энциклопедию и встал.
– Все не так просто. Я хочу быть уверенным в том, что это самоубийство.
– Хорошо, – Феофанов кивнул и, оглянувшись на приехавших с ним людей, сказал: – Работаем.
К дивану, на котором лежал мертвый Эдик, тут же направился судмедэксперт. Открыл свой «волшебный» чемоданчик и принялся колдовать над телом. Андрей невольно вздрогнул, когда сработала вспышка фотоаппарата. Эксперт сделал первый снимок.
– Андрей, а ты как здесь оказался? – спросил Сашок.
– Не в этом дело. Обрати внимание на пистолет, – сказал он Феофанову.
– А что такое? – Сашок подошел к дивану, нагнулся и присвистнул: – Редкая вещица, а? Интересно, где Мотало его достал?
– Фамилия этой женщины, – он кивнул на фото, – Вальман. Алина Вальман.
– О как! Намек, да? Он это нарочно? Забавный был человек.
– Умный, – сердито поправил он.
– А умер глупо.
– Он умер так, как хотел.
– А может, его убили, а?
– Послушай... Мне тут надо отойти... По делам...
– Андрей Митрофанович! Столько лет с тобой работаем! Я для тебя – все. Ну все. Но не могу я больше, пойми! – взмолился Сашок. – Сейчас ты на работе. И труп – это причина уважительная. Кстати, как ты узнал?
– Мне написали об этом стихи, – горько рассмеялся он.
– Стихи?! Слушай, а ты в себе? – подозрительно спросил Феофанов. – Вид у тебя странный. Если бы я тебя не знал, подумал бы, что мужик из психушки сбежал. Ты не обижайся.
Он вспомнил свое лицо в зеркале: мутный взгляд, налившиеся кровью глаза, и в самом деле, безумные, под ними мешки.
– Не веришь? На. Читай.
Он достал из кармана мятый белый конверт и сунул его Феофанову. Тот вынул листок со стихами и, морща лоб, стал читать. Читал Сашок долго, будто по складам разбирал, Андрей уже начал терять терпение, когда услышал:
– И правда, стихи. Первый раз такое вижу! – Феофанов повертел листок со стихами в руках и даже понюхал. – Духами, вроде, пахнет. Зачем, а?
– Дай сюда. – Он забрал и сам листок, и конверт, засунул обратно в карман. – Она не могла сказать прямо. Но и сделать ничего не могла. Спасти его.
– Она?
– Алина. Алина Вальман.
– Постой... Я ничего не понимаю!
– Я его тебе привезу.
– Кого?
– Убийцу.
– Какого убийцу? Андрюха, ты в себе?
– Тут все не так просто, – забормотал он. – Она – всего лишь приманка. А рядом с ней живет маньяк. Стоит ей на кого-то положить глаз – бац! У нас очередной труп! Я даже знаю следующую жертву.
– И кто? – напряженно спросил Сашок.
– Не поверишь! – он натянуто рассмеялся. – Я!
– Иди, проспись, – сердито сказал Феофанов. – В таком состоянии тебе к начальству нельзя.
– Я дурак! – горячо сказал он. – Все кругами ходил, а надо было... Но я же не знал! Я думал, у Эдика с ней дела. А он... Куда полез, чудило?
– Ты лучше подумай, что будешь делать, когда из органов выпрут? – сердито спросил Сашок. – В охрану пойдешь? В ЧОП? А может, барские особняки пасти будешь? Чтоб добро не разворовали? Эту... как там ее? Вальман! Это она на красной «Бентли» раскатывает? А ты у нее на побегушках? Или уже подрабатываешь? Охраной, а? Или нет... Ты не охрана. Ты этот... телохранитель! Во! Как в кино! Может, заодно и трахаешь ее? Хорошо устроился!
Все бросили работу и теперь смотрели на них: Феофанов уже не говорил – орал.
– Да пошел ты...! Андрей круто развернулся и рванул к двери.
– Андрей! Вернись! Ты ж понимаешь, что это все! Все!
Он не слушал. Да говори ты все, что угодно, а этому надо положить конец! Вышибленная им входная дверь по-прежнему лежала на полу, в прихожую уже заглядывали любопытствующие соседи. Пожилая женщина, которая раньше работала вместе с его матерью, спросила:
– Андрюша, а что случилось?
– Все нормально, – по двери, как по мосткам через речку, он перебежал на тот берег, и, не останавливаясь, дальше, на лестницу.
У подъезда стояли несколько машин, в том числе милицейский газик и серый микроавтобус из судебного морга, собравшиеся возле них люди, некоторых он хорошо знал, накинулись с расспросами:
– А что случилось? Кто-то умер?
– Убили, что ли? Почему милиция?
– Я, вроде, ничего не слышала.
– Да нет! Драка была!
– То ж вчера!
– Да тихо вы! Дайте милиции сказать!
– Андрей, что случилось?
– Мотало умер, – нехотя сказал он и сам же в это не поверил. Мотало умер? Да не может быть!
– Да не может быть!
– Такой молодой! – ахнула какая-то бабулька. – И, вроде, не пил.
– А отчего умер-то? – робко спросил кто-то.
Не отвечая больше на вопросы, он быстрым шагом направился к своей машине.
– Погоди, сейчас вынесут, – раздалось за спиной. – Узнаем.
Это был тихий уютный дворик, точь-в-точь в таком же мальчишкой бегал он сам, и такая же обшарпанная пятиэтажка, в какой он прожил всю свою жизнь. Прямо во дворе натянуты бельевые веревки, старая карусель отчаянно скрипит, когда на ней катаются дети, но к этому все давно уже привыкли, ее изредка смазывают, а она все равно скрипит, проклятая. Под этот скрип растут дети, потом они тоже рожают детей, и те, в свою очередь, растут, раскачивая скрипучую карусель. Песочница, горка, какие-то особенно добрые собаки и нелюбопытные кошки. Зато люди любопытные, охочие до новостей, все всех знают, и на похороны собирается весь дом, скидываются, кто сколько может, потом это долго обсуждается. Обычная жизнь обычных людей и такая же обычная смерть. Маленькая. Так недавно сказали по телевизору в одной очень умной передаче, он услышал случайно, ждал, пока чайник закипит: есть, мол, большая жизнь больших людей, а есть маленькая жизнь маленьких. И все у них, у маленьких, мелко, пошло и недостойно. Передача, конечно, тоже большая, это само собой. И, наверное, для больших. Да и пусть, он просто не будет смотреть. Маленький он. Недостоин. Интересно, кто лучше: маленькие, которые не боятся признать себе маленькими, или большие, которые боятся, что их вдруг да не признают большими?