Только этою жаждой скорейшего, при жизни своей исполнения предначертанного и можно объяснить совершенное Алексием преступление, ввергнувшее страну в десятилетнюю братоубийственную резню.
Год этот, печально знаменитый 1368 год, начался событиями на западных рубежах земли. Немцы напали на Псков, совершив много пакостей и мало не захватив города. Новгород, связанный купеческими обязательствами и многими иными труднотами, не мог или не восхотел помочь вовремя младшему брату, и вмешаться пришлось Москве, доказавшей тем самым, что великое княжение – не звук пустой и московский князь, как это было при Симеоне Гордом, вновь становится хозяином и заступником Русской земли.
Вслед за тем лихим набегом молодого Владимира Андреича (с тех еще юных пор и получившего свое прозвание «Храбрый») была вновь отбита Ржева. Впрочем, чтобы не осложнять отношений с Ольгердом, захваченных литвинов без выкупа попросту выслали из города.
И в исходе весны умер кашинский князь Василий Михалыч, последний из сыновей Михаила Святого. В пору жизни своей вершил он много обид родичам и много зла принес родимой земле, но умирал князь Василий хорошо. Почуявши смертный свой час, созвал жену и сына на последний погляд. Лежал на высоко поднятом ложе, трудно дыша, задирая бороду вверх уже не от спеси, а оттого, что не хватало воздуху. Всю жизнь дрался, ненавидел сыновца Всеволода, но вот Всеволод в могиле, и некого ненавидеть теперь. Елена Ивановна склонилась над постелью мужа, поливая слезами одеяло и руки Василия. Сын и духовник сидели немо, ждали конца.
– На кого теперь… Погинем без тебя! – бормотала по-детски, по-женски потерянно толстая, грозная для дворни и слуг женщина, ныне ошеломленная и раздавленная близкой кончиной супруга.
– Кашин… Оставит… Ты, Миша, Мишук, где ты? Ты… с князь-Михайлой не спорь, тово! Ён тя передолит… Все одно передолит… Ему теперича княжить! По лествичному праву так… По правде! Пущай… А шубу глазатую, аксамитову, на помин души, и деревни, что отписал, не трогай… Пущай мнихи молят о гресех моих! Прочее все тебе, сын! Матерь, гляди, не обидь! Ну, все, подьте оба теперь… Тамо ужо, тамо свидемси, в мире том!
Он задышал тяжко, хрипло, трудно и часто вздымая грудь, закашлял, затих. Елена, склонившаяся к бессильным, сложенным на груди рукам мужа, и сын, стоявший в изножии, не поняли, не почуяли конца. И только духовник, вовремя углядев, надавил пальцами на веки, закрыл стекленеющие глаза князя и держал, шепча молитву, сожидая, доколе последний трепет не отойдет от тела и не упокоится, вытянувшись и охолодев, эта смертная плоть.
Посыл от владыки Алексия пришел ко князю Михаилу в Тверь сразу после известия о смерти Василия Кашинского. Митрополит и великий князь Дмитрий вызывали Михаила Александровича Тверского в Москву на новый пересуд с князем Еремеем.
Алексий торжественно, грамотою, обещал Михаилу личную неприкосновенность на время переговоров.
– Чего они хотят от тебя? – Дуня качала маленького Васька на коленях.
– Ну, поехали:
По ровной дорожке, по ровной дорожке, По лесу, по лесу, по лесу, по лесу, По кочкам! По кочкам! По кочкам! По кочкам!
Бух в овраг!
Васек хохотал, снова, сопя, лез на колени, просил повторить. Боря пыхтел, разбирая буквы по Псалтыри.
Тихий уют, душноватое тепло спальни, полога, лавки, киот, деревянные кони на колесах, раскиданные по полу свистульки… Все это бывало неисчислимое количество раз в любом (и его тоже!) княжеском детстве, было и будет, доколе не пременится сам строй жизни русичей.
– Саша поехал кататься верхом! Не убился бы… – прибавила Дуня с оттенком вечного материнского страха.
Михаил повел плечом. Кто сыздетства не ездит верхом? Бывало, и убивались. Дак без той потехи конной нету ни князя, ни боярина!
– Князь! – сказал и задумался. Неведомо было, чего хотят от него московиты.
Он сидел на лавке сгорбившись, в расстегнутом шелковом зипуне, уронив руки в колени, и немо глядел на возню детей. Вернется Саша, румяный, радостный, весь пропахший конским потом, приедет завтра из Отроча монастыря, где его учат пению, риторике, философии и богословию, Иван, и вся семья будет в сборе. И уже не так пустынно становит за княжеским столом, звучат в тереме вновь молодые звонкие голоса. Тем паче Дуня на сносях и, верно, опять обрадует, принесет ему отрока…
– Ежели будет сын, – говорит он ей вслух как о давно решенном, – назовем Федором! – (Федором – в память старшего брата, замученного вместе с отцом в Орде).
Дуня понятливо кивает. Нянька, ворча, подбирает игрушки, укладывает в коробью. Васек, завидя зеленую глиняную свистульку, тянет ручки, просит. Когда ему подносят ко рту поливную птицу, старательно дует, обильно пуская слюни, свистулька хрипит и сопит.
– Гляди! – Бориска ловко выхватывает свистульку у брата и, отерев рукавом, пронзительно свистит. Стрельнув глазами в сторону отца, отдает игрушку Ваську и снова утыкает нос в замусоленную Псалтырь, разбирая по буквам: – «Бо-же, суд твои ца-ре-ви да-ждь, и правду тво-ю сыну ца-ре-ву… Суди-ти лю-дем Тво-им в пра-вде, и ни-щим Тво-им в су-де…»
– Да восприимут горы мир людем и холмы правду! – досказывает Михаил наизусть слова семьдесят первого псалма. – Явно хотят опять удоволить Еремея за мой счет! – отвечает он жене, откидываясь к стене и потягиваясь: с утра в седле, объезжал пригородные села, словно бы и устал немного. – Ежели Алексий думает и меня уговорить отказаться от прав на престол владимирский, не имусь по то!
– Да уж! – отвечает Дуня, поджимая губы. (Брат Дмитрий отрекся и теперь выдал дочерь за Дмитрия Московского, а их чем думает удоволить владыка Алексий?) – Не ведаю, ехать ли тебе! – осторожно доканчивает, кося тревожным глазом в сторону мужа.
– Бояре советуют наразно! – отрывисто замечает Михаил.
Овдотья глядит на него молча и значительно. Оба думают.
– Ну не татары все-таки! – отвергает Михаил, хмурясь и встряхивая головой. – Владыка Алексий слово дает!
– Всеволод ездил… а што выездил? – возражает жена. У нее свои заботы, женские: четверо на руках да пятый на подходе, а старшему, Ване, одиннадцатый год всего! Как без мужа, ежели, не дай бог, чего совершат с Михайлой на Москве? А после лонисьнего разоренья как и поверить московитам!
– Владыка Алексий единственный муж на Москве, слову коего можно верить! – говорит Михаил строго, словно бы убеждая самого себя.
– Дак ить он и правит на Москве! Не Митрий же! – взрывается Овдотья.
– Четверо за подол держат, куды я без тя?! – И в голосе звенящем близкие-близкие слезы.
– Не ехать – ратиться придет! – хмуро возражает Михаил. – Земля устала, мор повыел людей. Мне хошь и дай ноне великое княжение владимирское – не возмогу! Не поднять!
– А Ольгерд?
– Что Ольгерд! – пожимает плечами Михаил. – Ему великая Тверь не нужнее, чем князю Дмитрию!