— Да за что вы меня все? За что?
— Ладно, я уйду. Только в милицию-то все равно вас скоро вызовут. Вы уж подумайте.
Ушла. Нелли Робертовна потянулась к пузырьку с таблетками. Спать, немедленно спать. Надо пережить все это во сне. Утром кошмар рассеется.
В квартире Оболенских
— Маша? Ты дома? Маша!
— А, корнет! Сколько сейчас времени?
— Половина первого.
— Утра?
— На улице светло! Ты что, не видишь?
Мария Кирсанова с тяжелым вздохом оторвалась от мольберта. Соскучилась она за те несколько дней, что не брала в руки кисти и краски. И вот вам результат — творческий запой. Расслабилась, отдохнула, сил в себе накопила, и теперь разом, за одну ночь выплеснула их все, унеслась мечтами далеко— далеко. Вот и на картине не земные деревья, и не та трава, что возле дома растет. Неведомый мир, о котором знают только те, кому он грезится в мечтах, и кто может эти мечты описать, нарисовать, озвучить. Она протяжно зевнула:
— Ах, уже утро!
— Ты что, не ложилась?
— Сейчас лягу. С тобой, корнет.
Маруся бросила кисть. Эдик, посмотрев вокруг, поморщился: неубрано, грязно, на кровати тарелка с остатками пищи, немытые чашки и стаканы загромождают стол. Каждый раз, наливая себе что-нибудь, кофе ли, спиртное, Маруся брала чистую посуду.
— А помыть нельзя было?
— Фу, какой ты мелочный!
Она переставила грязные тарелки на стол, разлеглась на кровати, еще раз зевнула:
— Ну, как наши дела?
— Ты будешь смеяться.
— Что ж, повесели меня. Чес слово, я нуждаюсь в разрядке. Устала.
— Ты помнишь, что с нами в поезде ехала некая Майя?
— Дочь завуча? А ты и имя запомнил? — прищурилась Маруся. — Ну, корнет! Ты бабник.
— Ты забыла сумочку в ее вагоне. Получилось так, что у девицы украли на вокзале документы, она заметалась, и попала под колеса машины, на которой тебя ехала встречать тетя Нелли.
— Я никого не просила встречать.
— Надо знать тетю Нелли. Короче, в чемодане у Майи нашли сумочку с письмами и блокнот. Там так и написано — папа Эдуард Листов. И ее приняли за тебя.
— Да ну? — приподнялась на локте Маруся.
— И до сих пор она так и продолжает зваться: Мария Кирсанова.
— Не верю! Чтобы Майка выдала себя за меня… Не верю.
— Тем не менее.
— Тогда я немедленно еду туда. Будет шоу! Корнет, я хочу повеселиться!
— Лежи. Тебе нельзя там показываться.
— Это еще почему?
— Твой брат убит.
— Что!?
— Что слышала. Его застрелили. А девицу застали в комнате с пистолетом в руке.
— Что!? Не верю! Уж в это точно не верю. Она и муху не способна прихлопнуть. Тихоня, отличница. Зануда жуткая.
— Лучше бы эту зануду теперь обвинили в убийстве. И тогда на сцену выйдешь ты. Все — делиться больше не с кем, убийца брата сидит в тюрьме.
— Не поняла?
— Тебе достанется все, поняла? И это будет настоящий сюрприз! А пока пусть побудут в неведении.
— Да ты что, корнет?
— Но сначала мы поженимся.
— Знаешь, меня что-то сомнения берут.
— По поводу?
— А надо ли нам жениться?
— Послушай, мы же все решили! Я люблю тебя, ты любишь меня.
— Тогда зачем жениться? Я хочу туда поехать!
— Ты хотя бы представляешь себе, что там творится? Милиции полно! Все допрашивают, расспрашивают.
— Да?
— Ты устала. Ляг, поспи. Хочешь выпить?
— Выпить? Хочу!
— Я тебе сделаю мартини с соком. Идет?
— Да.
Он смешивал коктейль на кухне, и в который раз думал про наркотики. Чертова девица! Снотворное ей что ли подсыпать? Да, пусть спит, спит долго, сладко, спит и видит сны. Хорошо, что у маман есть стратегический запас снотворного на случай тотальной бессонницы. Как хочется сыпануть в стакан весь пузырек! Но не время еще, надо или что-нибудь срочно придумать, или просто дотянуть до свадьбы. А пока пусть просто спит.
А ему тем временем надо заняться делом.
Тремя часами позже
Эдик поднимался по лестнице старой пятиэтажки. В подъезде пахло кошками, бомжами, нечистотами, на обшарпанных стенах любители народного фольклора как могли изощрялись в бесчисленных надписях. Он шел и думал о старых письмах. Это были не просто письма, а письма с зоны. Человек, писавший их, загремел на длительный срок. Потом он вышел, снова был арестован, еще сидел. Сколько же ему теперь? Около пятидесяти? Больше?
Дверь открыл старик. Сморщенный, шаркающий ногами, больной, беззубый старик.
— Сергей Петрович?
— Я.
— Кувалдин?
— Он самый.
— У меня к вам дело. Надо бы поговорить.
— Парень, у тебя на чекушку не найдется? Выпить бы мне. Опосля поговорим.
— Хорошо. Одна нога здесь, другая там, — Эдик полез в карман за деньгами. — Если не вернешься в течение пятнадцати минут, не получишь на поллитра.
— Я мигом! — засуетился Кувалдин. — Я, парень, мигом!
Эдик усмехнулся: и этот человек должен признаться в своем отцовстве! Неужели этот отвратительный старик, похожий на бомжа, способен был произвести на свет его, повесу и красавца, любимца женщин Эдуарда Оболенского! Ирония судьбы! Чего только не сделаешь ради денег! Но надо во что бы то ни стало доказать, что они с Марией Кирсановой не родственники. Пусть даже придется пожертвовать родной матерью, ее покоем и благополучием. В этом мире каждый за себя.
Он сидел в маленькой однокомнатной квартирке, дорого одетый, надушенный одеколоном, совершенно чужой окружающим его вещам. И шкаф, с висящей на одной петле дверцей, и старый черно-белый телевизор, и стул с отломанной ножкой, и грязный, заплеванный пол — все это было из какой-то другой жизни. Эдуард Оболенский старался ничего не трогать, чтобы не запачкаться и не дай бог, не унести частичку этого кошмара на себе. Подпишет бумагу, получит деньги, и на этом все. Папаша…
Он еще не знал, что разговор предстоит долгий и непростой. Не знал, что новость о смерти Георгия Эдуардовича Листова произведет на Кувалдина сильное впечатление. Эдуард Оболенский был уверен, что пробудет в этой убогой однокомнатной квартирке не больше десяти минут.
Послышались шаги на лестничной клетке, дверь Кувалдин за собой запирать не стал, она осталась приоткрытой. Предстояло несколько неприятных минут, но это надо было пережить. Эдик ни на мгновение не сомневался, что его отцом был Георгий Эдуардович Листов, но почему-то в этот момент сердце сжалось, и на душе стало удивительно тоскливо.