— Ну-ка, ну-ка.
Веригин не мог поверить своим глазам. Этюды? Какие же это этюды! Законченные картины. Многие написаны акварелью на дешевой, плохой бумаге, но как написаны! Похоже, что всю оставшуюся жизнь Эдуард Листов переносил эти образы на свои холсты, увеличивал, множил, копировал, но так и не оторвался ни от темы, ни от заданной цветовой гаммы.
— Ни на одной нет подписи. Странно.
— Так это же этюды!
— Этюды? Нет, любезная Нелли Робертовна, это не похоже на этюды, это серия великолепнейших акварелей. Г-м-м… Сколько же это может стоить? И что, все это он сделал за два месяца?
— Не знаю. Папка попала ко мне спустя несколько лет.
— Странно, весьма странно. Я бы выделил в постпровинциальном творчестве своего покойного друга две вещи, выбивающиеся из общей канвы: «Портрет в розовых тонах» и ту картину, что висит теперь в кабинете. Портрет великолепен, картина отвратительна. Но под ней стоит подпись Эдуарда Листова. Все остальное — это вариации на одну и ту же тему. Вернее, копии картин из этой папки. Вам не кажется это странным?
— То, что он писал не подмосковные леса, а степи того края, в котором не родился и не жил, а провел только два месяца своей жизни? Быть может, они произвели на Эдуарда неизгладимое впечатление, эти степи?
— Розовый ковыль, закатное небо. Красиво, очень красиво и знакомо мне. Где он мог все это видеть? Неужели же фантазия художника может перенести его в те края, где он ни разу не был?
— Как это не был?
— Видите ли, Нелли Робертовна, подобные привольные степи — это несколько южнее. А тот городок, в котором два месяца отдыхал Георгий Эдуардович, находится в средней полосе. Я в молодости поколесил по России. Что ж, видимо, бывает. И что вы думаете делать с этой папкой?
— А продать нельзя?
— Без подписей Эдуарда Листова? Конечно, если вы засвидетельствуете, что это его работы…
— А у вас есть какие-то сомнения?
— Ни в коей мере не хочу вас обидеть, уважаемая Нелли Робертовна, но эти картины, — Веригин осторожно тронул папку, — они гораздо талантливей. Возможно, что у художника Листова было краткое просветление, или вдохновение. Потом он перенес, конечно, рожденные тогда образы на холсты, но… Как мне кажется, что-то было потеряно безвозвратно. В этих, как вы называете, этюдах присутствует некий романтизм, песнь души, я бы сказал. Вот их писал гений. Рукой еще неопытной, быть может, но с такой верой и с такой силой, что дух захватывает. А все прочее лишь копии, и они гораздо бледнее оригиналов.
— Но ведь все говорили, что он гений! И вы тоже!
— Да, говорили. Я первый сказал. «Портрет в розовых тонах» — замечательная вещь. В наше время главное — это сделать рекламу. У людей такой огромный выбор, что они сами не знают, что любить, чем восхищаться, а что, напротив, хаять на все лады. Им надо подсказать. А уж потом все идет, как по накатанному. Я так и буду до конца жизни утверждать, что Эдуард Листов был гением. Хотя сам в это не верю.
— Значит, Эдуард был прав: это я на него так влияла. Я своим присутствием убивала все, — Нелли Робертовна была бледна, произнося эти слова. — Мне тоже всегда казалось, будто что-то не то. После того, как я увидела эту папку. Значит, это я виновата.
— Ну не казните вы себя!
— Что осталось от моей жизни? Ничего. Все кончено. Кончено.
— Голубушка, мне не нравится ваше настроение. Пойдемте-ка, выпьем по коньячку.
— Такое ощущение, что этот день я не переживу.
— Э! Сколько их еще будет, таких дней! Надо плотно покушать, посидеть на веранде, в тенечке, полюбоваться вашими замечательными растениями. И жизнь снова станет прекрасной.
— Надо сказать Ольге Сергеевне, чтобы…
Нелли Робертовна осеклась. Как можно после вчерашнего разговора по-прежнему отдавать распоряжения домработнице? И с трудом проговорила: -… накрывала на стол.
— Что это с вами, голубушка?
— Я… должно быть, не буду обедать. Вы уж простите. Комнату вам приготовили. А я полежу.
В сад они вышли, не возвращаясь в кабинет, через дверь на веранду. Нелли Робертовна по-прежнему исполняла обязанности хозяйки, и надо было передать гостя с рук на руки кому-нибудь из домашних. Розовый костюм Олимпиады Серафимовны она заметила издалека и устремилась к ней. Веригин первым поспешил выказать сочувствие горю матери:
— Олимпиада Серафимовна! Как вы себя чувствуете?
— Как я могу себя чувствовать? У меня глубокий траур. Ах, Эраст, жизнь так скоротечна, и старики, порой, переживают молодых. Какая ужасная несправедливость! Это мне сейчас надо лежать в гробу вместо Георгия, мне.
— Ну-ну, голубушка.
Веригин подхватил пожилую даму под локоток и заворковал:
— Все мы смертны. Посмотрите только, какие дивные вокруг цветы. Жизнь продолжается, Липа, продолжается, несмотря ни на что…
Они двинулись в глубь сада, к беседке, Нелли Робертовна перевела дух. Теперь можно к себе.
— Нелли! Ма шер, Нелли!
— Вера, как хорошо, что ты спустилась вниз! Я хотела с тобой поговорить еще вчера. Что у тебя с лицом? Ты нехорошо себя чувствуешь?
— Голова что-то болит. Это нервы, ма шер, нервы. Нам всем сейчас так тяжело.
— Послушай, когда я вчера увидела этот пистолет, мне сразу показалось…
— Что показалось?
— Я, ведь, хорошо разбираюсь в антиквариате. Я даже взяла его в руки, и…
— Когда?
— Что когда?
— Когда ты могла взять его в руки, ма шер, если мы узнали о нем только за ужином? А Георгий был убит буквально в течение получаса после того, как все встали из-за стола.
И тут Нелли Робертовна увидела ее глаза. Сколько же в них было злости! И бывшего мужа она называла не по отчеству, как всегда, а просто Георгием. И тут вспомнился разговор в кабинете, тот самый последний разговор. Что он там сказал? Разговор как раз зашел о «Деринджере». И пасынок вдруг разоткровенничался.
— Этот пистолет мне знаком, — так же как тогда твердо сказала Нелли Робертовна.
— И что?
— Я поставлю в известность следователя. И обо всем, что мне сказал в тот вечер Георгий тоже. Я признаюсь, что была в кабинете.
— Значит, это правда, что ты там была? Ты заходила туда перед тем, как он умер. Значит, это ты его убила.
— Что? А почему ты, Вера, говоришь, что была в своей комнате, когда стреляли, а тебя там не было?
— Я…
— Нелли Робертовна, так ужин подавать? — по ступенькам к ним спускалась Ольга Сергеевна.
Нелли Робертовна вновь почувствовала себя неловко, хотя прислуга и делала вид, что ничего не произошло.
— У нас гость, Ольга Сергеевна. Я думаю, что Эраст Валентинович проголодался. Вы накрывайте, зовите всех обедать, а я пойду, прилягу. Что-то мне нехорошо.