— Это не смешно!
— Надеюсь, его тоже найдут в твоем подъезде с ножом в спине.
— Так ты…
— Я два раза подряд на грабли не наступаю. А что, ты уже позвонила очередному маньяку и сообщила о своих планах на вечер?
— Он сам позвонил. И едет. Между прочим, это с ним проблема.
— Вот как?
— Ты можешь вообще ничего не получить!
— С ума сошла?! Я уже взял денег в долг и вчера выкупил эту разбитую тачку. За тридцать штук. Надеюсь, что ее можно еще отремонтировать и продать. Но на это опять-таки нужны большие деньги. Дорогая машина. Но красивая. Была, — кисло добавил он.
— Как Лидуша? — деликатно поинтересовалась Ксения.
— Думаешь, это так быстро проходит? Есть люди, которые себя плохо чувствуют, имея долги.
— Ей нельзя волноваться.
— Спасибо. Вот и не навязывай мне своих маньяков.
— Но я просто хотела, чтоб ты знал. На всякий случай… Спокойной ночи.
На Генку Ксения не злилась, просто по-прежнему немного ревновала его к жене. Если бы в ее бывшем была хоть капля Генкиной порядочности! И черт с ним, пусть был бы рыжим…
Он позвонил в дверь примерно через полчаса. Видимо, и на самом деле разговаривал по телефону уже из метро. Ксения открыла верхний замок и минуты две стояла, придерживая цепочку.
— Кто?
— Анатолий.
И пришлось открыть дверь.
Он давно уже не был в этой квартире. Но до сих пор вспоминал тот страшный день, когда первый раз вошел в темную прихожую, и только утром понял, что это могло быть только злой шуткой. Но зато теперь он получил свой шанс. И прошел прямо в гостиную.
Ксения тоже остановилась перед портретом Элеоноры Станиславовны. А он, почти не заикаясь, нараспев сказал:
— В семье Козельских все женщины были удивительно х-хороши.
— И твоя мать тоже?
— М-между прочим, я н-не нашел ни одной ее фотографии в этом д-доме. Это с-с-справедливо?
И Ксения стало стыдно за те нераспечатанные письма, что она нашла в одном из ящиков секретера. Хорошо, что он этого никогда не узнает. Она, Ксения, письма прочла. Все. И поняла: Анатолию Воробьеву было на что обижаться.
…Жили-были две сестры: Антонина Козельская и Элеонора Козельская. Обе удивительные красавицы. Из рода обрусевших поляков. Одна вышла замуж по любви, другая по расчету. Одна всю жизнь жила в нищете, работая по чужим людям, и умерла от инфаркта два года назад. Другая достигла вершин богатства, похоронив первого мужа, вышла замуж за миллионера-иностранца, и утонула в голубом заливе, недалеко от собственной виллы. И случилось это два дня назад.
Старшая сестра не раз писала к младшей. Она не могла поверить в то, что можно раз и навсегда отрезать себя от родной семьи. Что можно не приезжать в город, где прошло детство, отделываться денежными переводами от матери с отцом, и даже не приехать на их похороны. Что можно передать через сторожиху родному племяннику ключи от дачи и укатить с дочерью и мужем за границу, на очередной теннисный турнир. А появись бедный племянник в доме хоть раз, он не обнаружил бы в большой комнате портрет знакомой по фотографиям красавицы тетки и не понял бы, что женщина, с которой он только что провел ночь, его первая в жизни женщина, — его же собственная двоюродная сестра.
А Евгения, узнав об этом, только рассмеялась и сказала:
— Это забавно получилось.
Но Анатолий думал совсем иначе. Свою двоюродную сестру, богатую и балованную девочку, он возненавидел еще заочно: у нее было все, чего у него самого не было. Теперь поводов для ненависти стало еще больше.
Тем не менее Анатолий прожил с Женей Князевой почти год. Пока окончательно не надоел той своей бессловесной покорностью. И никак не мог понять, почему же не уходит сам? Он боялся признаться себе в том, что так же, как и бессердечная тетка, больше всего на свете любит деньги. Но даже не за то, что за них можно купить любые вещи, но и внимание к себе людей. Застенчивый зайка мечтал, чтобы его заметили. Он любой-ценой хотел вернуться в тот мир, в который его сначала не пустили, а пустив, спустя год незаслуженно выгнали…
…Ксения протянула ему аккуратно перевязанные ленточкой письма:
— Вот. Если нужны.
— С-спасибо. — Он замялся.
— Значит, ты и есть теперь самый близкий Женин родственник? И что ты хочешь?
— С-съезжай отсюда.
— А ты переедешь, да? В ее квартиру. Один или с соседом?
— Н-не зря же я с-старался.
— Так это ты ее зарезал?
— Д-докажи.
— А в Италию зачем ездил?
— Не т-т-т… — Он так и не смог выговорить, до того разволновался.
— А я тебя еще пожалела!
— С-суд будет. С-съезжай.
— Ладно, Толя. Не утруждайся. Ты так много сделал для того, чтобы переселиться наконец из своей вонючей общаги в эти хоромы. Пользуйся.
— Н-ничего я не с-сделал.
— Ты ее утопил. Элеонору Станиславовну.
— Она с-сама. Мы п-плыли. Ей стало п-плохо.
Он вспомнил ненавистное теткино лицо. Спокойное, расслабленное. Она все хотела от него спрятаться. Тогда, на кладбище, обещала обязательно поговорить и тут же сбежала в Италию. Всю жизнь он был для тетки чем-то тягостным — плебеем. А когда Евгения приехала на турнир со своим новым бой-френдом и представила его матери: «А это Толик. Мой двоюродный брат. С Урала, помнишь, мама?» — ее красивое лицо исказила презрительная гримаса: «Как ты могла?»
Он очень хорошо помнил их первую встречу. Теперь, добравшись наконец до ее виллы, он сказал:
— Теперь вам п-придется меня п-принять, Элеонора Станиславовна.
Ее длинное и невероятно сложное имя он выговаривал старательно и почти не заикаясь. Учился этому долго, а был он упрям. Тетка сидела на веранде, необыкновенно красивой веранде, освещенной ярким солнцем, и старательно смотрела мимо. Так и не поймав теткиного взгляда, он решил: «Я ее убью». Слишком долго он этого хотел. За себя, за Женю, за счастье, которое продлилось только до утра. За то, что у них с двоюродной сестрой не могло быть ничего — ни будущего, ни общих детей.
— Ах, у меня столько дел! И я ужасно устала! Когда у тебя самолет?
— Я м-могу задержаться.
— Не стоит.
— О Ж-жене…
— Ах, только не сейчас! И не о делах, умоляю! Я хотела пойти на пляж.
Он взял со столика полотенце и крем для загара. А потом они с теткой плыли. Вместе. Она слишком уж старалась его не замечать. И уплыть подальше. Как это глупо и неосмотрительно для пятидесятилетней женщины, не слезающей с диет. А он говорил, говорил, говорил… Заикаясь, и оттого многие вещи казались еще неприятнее. Здоровый, сильный мужчина, для которого плыть рядом с ней было так же легко, как толкать перед собой надувной матрас. Хоть километр, хоть два — никакой усталости. И губы у нее посинели.