Book.

– С каких-та пор живое ва мне дра-жит. Жилка живая.

Обернулся. Глазами прожег меня, проколол.

– После таго, как ты паявилась у миня. В жизни ма-ей.

Еще шаг от меня сделал. Отойдя уже далеко, бросил, и до меня донеслось:

– Ты с сал-датам маим ба-луишься. С Рэнатам. Брось. Хужэ будит. Вам а-боим.

«Я ВАС НЕ УБЬЮ»

Днем я стреляла и убивала, как обычно.

А вечером набрела на железную дорогу.

Увидела вагончик. Стоял один на рельсах. Без поезда. Оторванный взрывом от руки палец.

В окнах вагончика горел свет.

Я осторожно подкралась. Я была вооружена. Русланов пистолет на бедре в истрепанной кобуре.

Встала на цыпочки. Осторожно, беззвучно вынула из кобуры пистолет.

Воздух сгустился. Из открытой двери вагончика вылетел крик.

Там… убивали?

Там – умирали…

Я села на корточки перед окном, отвела вбок руку с пистолетом. Ждала. Чего? Не знала.

После крика – длинный стон.

Я снова выпрямилась. Прищурилась.

За шторой в окне увидела я смерть.

На вагонной полке лежал и умирал человек. Вся в крови гимнастерка. Белые виски. Забинтованная грудь.

На полу вагона – у его изголовья – сидела женщина. Два ребенка стояли, один мальчишка постарше, другой помладше.

– Ух ты… Вот как вы тут…

«Убирайся, Алена, убирайся прочь отсюда».

Умирающий стал водить в воздухе рукой. Е-мое, крестится.

– Русские…

Я рванула на себя дверь вагона.

Они одурели, увидев меня. Тоже, нашли убежище. На войне и горы просматриваются насквозь, и вся жизнь.

– Привет, – сказала я хрипло. – Не бойтесь. Ничего не сделаю.

Мальчики глядели на меня как на царицу. Нет, как на змеюку.

Женщина, стоявшая на коленях, рукой заткнула себе рот.

Я рванула воротник гимнастерки. Стащила через голову крестик на черной бечевке. Подала женщине. К чему он мне сдался? Пусть баба на мужика своего перед смертью наденет.

Женщина, как во сне, протянула руку. Мальчики смотрели заколдованно.

– Спасибо…

– Не за что.

– Ты… наша? Как там наши…

– Я не ваша. И не наша. Я – ничья.

Женщина замерла, как замерзла.

Седой мужик лежал уже, вытянувшись железным рельсом, застывший.

Умер.

Жена обернула ко мне ненавидящее лицо и благодарящие глаза.

Она поняла, кто я.

– Ты можешь нас всех убить. Может, так будет лучше.

Сгребла в охапку мальчишек, прижала их головы к своему животу.

– Я вас не убью, – сказала я. – Живите.

И вышла из вагона, и ветер рвал мои волосы, наматывал на жестокую сильную руку.

РАССВЕТ

В щели сарая сочился слабый, прозрачный бело-зеленый, как снятое молоко, свет горного утра.

Она спала тут на состриженной овечьей шерсти, на слежалых овечьих кошмах, одна.

Проснулась и глядела на рассвет в щели сарая.

Вот так и жизнь земная, ведь это малая щель в небо в тесном, пахнущем овцами, грязном сарае; потом забьют досками, гвоздями – и конец.

Не шелохнулась. Пора было вставать, но она не шевельнулась.

Миг между выстрелом и тишиной. Вот он.

«А ведь, когда умеешь, приятно убивать. Наслаждение есть в этом, да, если очень хорошо умеешь. Раз – и ты отнял… чужую жизнь. Баба, которая должна рожать дитенка, давать жизнь, а вот возьми ее да и отними. Конфета была такая в детстве – «Ну-ка, отними». Что там было на фантике? А, да, девочка с собачкой. И у девочки в пальчиках конфетка, она собаку дразнит, собака служит, а девчонка, гадина, ржет. Все в жизни этой гады. Все издеватели. Не делаю ли я людям добро? Человек больше не будет страдать, метаться… а – разом – брык – пуля моя четко вошла – и на тот свет».

Свет в щелястых досках сарая делался ярче, из зелено-белого становился розовым, оранжевым.

«Черт, тот свет! А что такое тот свет? Какой там еще свет? Там – тьма. Вот меня сегодня убьют. И что, я там буду чувствовать? Думать? Романтические враки».

Алена повернула голову. Ее щеки мягко, тепло коснулась свалянная овечья шерсть. Алена взяла шерстяной ком в пальцы. Помяла в кулаке. Ух, как приятно. Зверь, зверья шерстка… Зверь и человек. Ни один зверь не убивает другого зверя ради наслаждения. Тем более – ради вознаграждения. Тем более – из ненависти.

Зверь дерется со зверем по закону природы.

«Разве война – это не закон природы? Убивать – необходимо! Если бы меня тут не было, Руслан нанял бы другого снайпера. Мастера. В деле нужен мастер – и его покупают. Руслан дорого меня купил. И я не продешевила».

Сжала шерстяной ком в кулаке. Сильнее, еще сильнее.

«Вот так бы я зверя задушила. Любого. И мирную овцу. И хищного волчару. Если бы мне надо было спасти свою жизнь».

А человека бы ты так вот – задушила?

«Рукопашный бой страшнее, чем прицелиться и сбить цель».

Скажи себе: не смогла бы. Не лги себе.

«За свою жизнь – еще как дралась бы! Как все солдаты дерутся! А за высокое, далекое, светлое? За Родину – слабо?! Ребятам все наврали! Про Родину – наврали! Просто осенний призыв! И просто – деньги! Так какая, хрен, разница, что Руслан мне платит, что пацану командование платит бабки! Руслан меня, по крайней мере, не обманет! А их – обманули!»

Щели сарая стали яростно-оранжевыми. Потом – слепяще-золотыми, и по овечьим кошмам заходили, скрещиваясь, желтые пятна, стрелы и черные тени. Солнце взошло.

День. Наступил новый день.

Сейчас война продолжится. Вставай!

ПОМЫВКА АЛЕНЫ

Алена решила помыться.

Она мылась так: брала в сарае старое ведро, разводила огонь, грела в ведре воду; несла за сарай, и там, стыдливо и быстро раздевшись, побросав на землю пятнистые тряпки, неистово мылась, терла себя большим куском мыла, серо-коричневым, хозяйственным, она его под кроватью у хозяев нашла.

Она никогда не видела, не знала, где моются солдаты Руслана.

К Алене, пока она мылась за сараем, никто не подходил. Не мешал ей, не приставал, любопытно-жадно не глядел на нее из-за досок и дров.

«Как приятно обмыться. Все равно грязь и смерть с себя не смоешь, как ни трись, паскуда».

Она вставала с корточек и окатывалась из ковша горячей водой, ахая и кряхтя. На ветру, на холоду натягивала на влажную кожу гимнастерку. Тело пело. А душа?