Он повернулся и пошел. Алена глядела ему в спину.
– Стой! – крикнула она.
Он остановился. Алена подошла к нему. Он повернулся к ней.
– Ты сагласна?
– Сыграю в твою поганую игру!
Лицо Руслана стало жестким.
– Эта нэ игра, Алена. Эта жизнь.
– Я знаю.
– Жизнь и смэрть.
– Я знаю.
ДЕТСКИЕ СТИХИ АЛЕНЫЯ плыву, плыву рыбкой маленькой
С золотой вуалью, с хвостиком аленьким!
Я плыву в море синем, чистом-чистом,
Под солнцем жарким, лучистым!
Я всех золотых рыб царица,
Мне сегодня золотая корона приснится!
МЕЧЕТЬ. АЛЕНА МЕНЯЕТ ВЕРУ
Ее все время тошнило.
Ренат повез ее в мечеть.
Перед домом затарахтел старый грузовик с дощатым кузовом. Ренат сам одел Алену по-мусульмански, в хиджаб: плотно закутал ей лицо, бросил темную тонкую ткань на грудь и руки. Осторожно поглаживая ее плечи, руки, живот, надел на нее красивый, мягкий, широкими складками падающий плащ – джильбаб. Она не посмотрелась в зеркало. «Наплевать. Не надо. Откуда он взял эти наряды? А, все равно…»
Ренат подсадил ее в кабину грузовика. Шофер мрачно посмотрел на нее. Она слышала, как Ренат громко, с шумом забрался в кузов.
Шофер тронул машину; Алена закрыла глаза.
Так, с закрытыми глазами, она и ехала в мечеть. Ехала новую веру принимать.
Проносились рваные, призрачные обрывки мыслей – не мысли, а догадки. Не догадки, а тревога. Не тревога, а темные и светлые лучи, что ходили, вставали над ней, скрещивались, падали в прогал бессознания.
Грузовик стал; она открыла глаза. Улица залита солнцем.
Ренат вынес ее на руках из кабины, как драгоценную, как нефритовую.
Они с Ренатом вошли во двор мечети. Алена увидела в белокаменном дворе большой фонтан и маленький пруд. Из фонтана били высоко вверх радостные струи. Рассыпалась ледяная поземка искр. Пруд сверкал срезом лимона.
– Бассейн для омовений, – прошептал ей на ухо Ренат. – Мусульманин должен быть всегда чистым перед Аллахом.
Она задрала голову. В слепящем свете белых лучей стояла выложенная цветными изразцами высокая башня.
– Минара, – выдохнул Ренат.
– Мина…рет? – по-русски переспросила Алена. Он, подтверждая, наклонил голову. – Что значит это слово?
Ей хотелось знать, что все означает. Не хотелось немоты.
– Башня света. А вот, смотри… – Он показал на углубление, небольшую нишу в стене мечети. – Это михраб. Он указывает направление на Мекку. Там священная Кааба.
Мекка… Кааба… Михраб… Она решила больше ничего не спрашивать. Пусть все идет как идет.
В голове замелькали арабские слова: их затверживал с ней терпеливый Ренат. Отрывки из сур Корана. «Ну что, Коран, большая такая книга, как наша Библия. Наша! А Библия-то… вовсе, может быть, не наша! Она же… еврейская! И Христос евреем был. И евреи его распяли… За что? За то, что о любви людям говорил? А о чем бессмертный Аллах говорил? И этот… его… Мухаммад? Разве не о любви тоже? Тоже – о ней. А все режут друг друга. Терзают. Стреляют. Всегда. Зачем мы Библию чужую присвоили… Своровали?»
Они переступили порог мечети, и Ренат крепко взял Алену под локоть. Ее снова затошнило.
Далеко, в перекрестье пыльных солнечных лучей, на небольшом возвышении, укрытом коврами, Алена заметила людей в длинных одеждах. Они терпеливо ждали, когда Ренат и Алена подойдут ближе.
Людей трое. Один – одет лучше всех, торжественнее. Весело, солнечно торчала в разные стороны бело-желтая жесткая борода. «Мулла», – догадалась Алена. Двое других были в обычных рубахах, куртках, джинсах. Обычные такие дядьки.
В голове у Алены все мутилось от тошноты, от страха забыть суру Фатиху, которую она так старательно повторяла вечерами вслед за Ренатом – и все никак не могла запомнить. «Ну да, так же, как наш противный Символ веры все никак не могла раньше запомнить. Хоть бабушка Наташа в меня его тоже – насильно – втемяшивала… И – не втемяшила до конца… Начало вот помню… Верую во Единого Бога Отца, Вседержителя, Творца Небу и Земли, видимым же всем… и невидимым… тьфу! Да ведь и здесь то же самое! Я так же буду Аллаху клясться! Кто же настоящий?»
Прижала руку ко рту, сглатывая слюну. Ренат сильнее сжал ее локоть.
Дядька в праздничных шелковых одеждах возвысился над нею. Мулла что-то на непонятном языке сказал Ренату, Ренат ответил. Звучало как музыка. Алена поняла: они говорили на арабском языке.
«Стану мусульманкой. Буду жить тут, на Востоке… Муж – мусульманин… Я все делаю верно… правильно делаю…»
Мулла сделал шаг к ней, поднял старые руки над ее укутанными в хиджаб и в джильбаб плечами и тихо, нежно сказал ей по-русски:
– Дочь моя, готова ли ты призвать к себе Аллаха всемилостивого и милосердного?
Стояла, опустив голову. Вся дрожала.
«Только бы не затошнило… не вырвало…»
– Да.
– Хорошо. – Мулла передохнул. – Два свидетеля перед тобой, это свидетели торжественного часа. Я знаю, тебе трудно. – Тяжелые руки старика легли на ее плечи. Большой палец вмялся аккурат в синяк на плече – в страшный синяк от приклада ее винтовки, крепко вцепился, и Алена чуть не вскрикнула от боли. Руки муллы почувствовали боль женщины; опять взмыли ввысь. – Ты сейчас произнесешь святые слова. Сосредоточься. Вздохни поглубже. – Он уговаривал ее, как ребенка, утешал, успокаивал. – Начинай…
Она смотрела в пол. Под ноги. Под ее ногами плыл, качался мрамор, цветные блестящие, гладкие плиты, узоры золота и перламутра по темно-зеленому, как свивающиеся водоросли, фону гладко обточенного камня. «Как красиво… Люди свою веру всегда в красоту наряжают…»
Она глубоко, как мулла велел ей, вдохнула пряный, благовонный воздух мечети.
– Ашхаду ан ля илляха…
Замолчала.
Все поехало, завертелось перед глазами.
– Ну, – терпеливо произнес старый мулла. – Ну! Смелее! Ля илляха илля Ллаху…
– Илла… Аллаху…
Мулла мягко, почти любовно, отечески смотрел на нее, бледную, комкавшую в руках край темного хиджаба.
– Ля илляха илля Ллаху…
– Ля илляха… илля… Ллаху?..
– Уа Мухаммадун расулу Ллахи…
– Уа Мухаммад…
– Мухаммадун…