С истошным каким-то стоном он стал размахивать рапирой над головой, клинок со свистом летал в воздухе, и если бы попал по мне, мне бы не поздоровилось. Боюсь, что ни в одной фехтовальной школе не учат парировать палочные удары. Но вот чего не учел Д’Артаньян, избиваемый палками: в движениях человека, орудующего дубьем, есть ритм, есть это крестьянское «э-э-й-ухнем!». В простых движениях – простой ритм. Ритм можно поймать, как девочки во дворе ловят ритм вращающейся скакалки. Когда ловишь этот ритм, начинаешь испытывать то специфическое удовольствие, которое испытывают люди на концертах рок-музыки. Можно поймать ритм и, дождавшись слабой доли, – разрушить.
Прапорщик наступал на меня, вращая глазами. Клинок свистел у меня над головой то справа, то слева. Я уворачивался и парировал вскользь, чтобы не противопоставлять прямо свою немощь мощи противника. И с каждым его взмахом я отступал. И лужайка уже кончалась у меня за спиной.
На самом краю лужайки, когда прапорщик в очередной раз замахнулся, я не отступил, а, наоборот, сделал шаг вперед. Нырнул под летящую рапиру. Вынырнул у прапорщика за правым плечом. И толкнул прапорщика в плечо, чтобы собственная же сила инерции утащила громилу наземь. Пока прапорщик падал, я успел как следует протянуть его рапирой по заднице.
Ради наглядности своей победы я подскочил к поверженному и приставил наконечник рапиры ему к горлу. Сердце у меня заходилось. Кажется, начинался приступ мерцательной аритмии.
– Ну что? Сдаетесь? Я же говорил, отлуплю. Я же просил не размахивать руками. Оружие же в руках, Толь! Соображать же надо!
Прапорщик сел и улыбнулся совсем по-детски, счастливой улыбкой мальчишки, охваченного стокгольмским синдромом:
– Вы же сами сказали. Это… Как это?.. Придумать атаку ну, чтобы против противника, который слабей физически…
– И вы давай шашкой махать?
– Ну да. Ну а что?
Я засмеялся. Тем самым счастливым смехом, которым смеялся Обезьяна у меня в кабинете.
– Анатолий, деточка. Я имел в виду, что вам надо больше двигаться на ногах и изматывать меня.
– А-а-а… – он развел руками. – А я не понял, извините.
Я подал ему руку и помог встать с земли. Я даже, кажется, слегка приобнял его. На моей памяти это был третий раз за последние три дня, когда Янтарный прапорщик извинился.
Банько аплодировал. Чуть поодаль, стоя на крыльце, аплодировал и неизвестно когда вышедший из дому Обезьяна. И я поймал себя на мысли, что жаль, Ласка не видела меня фехтующим.
– Ай да Алексей! Ай да дедушка! – смеялся Банько.
А я слышал, как стучит у меня в груди сердце. Нехороший признак. Так начинаются приступы. Я слышал, как стучит сердце, и слышал, как оно сбивается.
Банько подошел ко мне, я передал ему рапиру и оперся рукой на плечо Толика.
– Что? Что? – всполошился Толик, заглядывая мне в глаза.
– Вам плохо? – переспросил Банько.
– Что-то, кажется, сердце, – я поморщился и подтолкнул прапорщика в плечо так, чтобы тот вел меня потихонечку к дому. – Сейчас пройдет.
Мы пошли помаленьку, и мне хотелось вздохнуть глубоко. Если у вас не бывало сердечных приступов, вы не знаете, как это. Когда я делал глубокий вдох, то не успевал выдохнуть, а мне уже хотелось вдохнуть снова. Насколько я знаю, это называют сердечной астмой. От глубоких вдохов дыхание мое совсем останавливалось. Поэтому, чем больше я задыхался, тем мельче приходилось дышать. Дышать по чайной ложке.
Дышать так мне было тем более обидно, что вокруг ведь была весна. Воздух был свежим. Пахло молодыми сосновыми иглами, которые мальчишкой я собирал с веток и ел, не зная еще, что по вкусу они похожи на манго. Пахло оттаявшей землей. Это было лучшее в году время и лучшее под Москвой место, чтобы дышать. Но, опираясь на прапорщика, я ковылял к дому мелкими шажочками и дышал еле-еле. Мне казалось, будто легкие у меня раздуты, как бывает раздут от пыли мешок пылесоса. И я слышал, как стучит мое сердце, время от времени пропуская диастолу. И все тело у меня покрывалось липким потом. А когда мы поднимались на крыльцо, порыв ветра принес вдруг запах дыма и запах крокусов, господи. И меня пробил озноб от этого ветерка. И я подумал: «Крокусы! Крокусы!» И это была панически страшная мысль – крокусы.
– Принести. Вам. Что-нибудь. Из аптечки? – проговорил Обезьяна с расстановкой и напирая на каждое слово.
Видимо, я чертовски плохо выглядел, если Обезьяна посчитал нужным так со мной разговаривать.
– Да, – прошептал я. – Нитроглицерину.
И пока прапорщик бережно вел меня в гостиную и укладывал на диване, Обезьяна порылся в аптечке и сказал:
– Нитроглицерина нет. Есть валидол.
Я знал, что, когда начинается сердечный приступ, паниковать нельзя. Но что же делать, если панические мысли одолевали меня. Нитроглицерина нет. Крокусы. Валидол не поможет. Господи!
Я лег и прошептал:
– У меня где-то есть нитроглицерин. Ласка, наверное, знает.
– Ласка спит. – Обезьяна заботливо склонился надо мной. – Не надо ее будить. Я посижу с вами, а Банько найдет. Где?
– Я не знаю. Ласка разбирала вещи. Я не знаю, куда она положила лекарства.
Лежать было хуже, чем стоять. Если мне не изменяет память, врачи называют это «ортопноэ» – больному с сердечной недостаточностью тяжелее дышать лежа, нежели стоя или сидя. И я совсем задыхался. Я протянул руку, схватил Обезьяну за рукав и попытался сесть, но Обезьяна мягко вернул меня в лежачее положение и сказал:
– Лежите. Лежите спокойно.
Я слышал, как вверх по ступенькам бежит Банько и как звенит в моей ванной комнате бритвенными принадлежностями, разыскивая на полочках лекарства.
И Толик пришел из кухни со стаканом воды и склонился надо мной:
– Может, воды?
Я слышал, как вниз по лестнице кубарем скатился Банько. Через пару секунд он сунул мне в руки стеклянную пробирочку с нитроглицерином, но я не смог открыть крышку.
– Не могу, – прошептал я и беспомощно улыбнулся.
А потом я слышал, как с характерным звуком открылась в руках у Банько пробирочка. И как позвякивали по стеклу таблетки. И еще через мгновение я почувствовал, как пальцы Банько прикасаются к моим губам и кладут таблетку мне в рот. А язык у меня во рту ворочался медленно, и таблетка все никак не могла оказаться под языком.
– Может, воды запить? – спросил Толик.
А я улыбнулся и подумал, что уже очень люблю всех этих трех парней, склонившихся надо мной, и что мне будет очень грустно расстаться с ними, и это тоже…
Это тоже был стокгольмский синдром.
Обычно нитроглицерин действует быстро. Обычно, когда у меня сердечный приступ, я примерно знаю, сколько времени нужно перетерпеть после того, как положишь под язык таблетку нитроглицерина. Но на этот раз ожидать облегчения пришлось как-то слишком долго.