Олимпиада Владимировна обеими руками схватила его, прижала к губам, запрокинула и стала пить. Вода в чайнике была тепловатая, со странным привкусом, должно быть, застоявшаяся, но она пила и думала, что ничего вкуснее не пила никогда в жизни! Крышка чайника мешала ей, лезла в ухо, но все равно – какое наслаждение пить, просто пить, чтобы вода стекала по горлу и попадала внутрь!
Она оторвалась от чайника, тяжело дыша.
– Что случилось?
– Тебя ударили по голове. Я… не успел это предотвратить.
– Кто? Кто ударил меня по голове?!
– Я не заметил. Он кинул чем-то в лампочку и ударил тебя. Он или она.
– Она?!
– Я же сказал, что не заметил. – В голосе Добровольского было раздражение, а лица его она не видела, потому что фонарь он выключил. – Это мог быть кто угодно, он или она. Вставай. Ты можешь встать?
– Он нас здесь запер?! – дрожащим голосом спросила Олимпиада, решительно не признавая того, что могла быть «она». – В этом… бункере?!
Тут она все вспомнила, и ей стало страшно. Так страшно, как никогда в жизни.
Ей не было так страшно, даже когда она, словно в замедленной съемке, смотрела, как переворачивается в воздухе тело и падает, падает, и понятно, что в следующую секунду грянет взрыв, и неизвестно, останется ли что-нибудь после этого взрыва!
– Мы должны выбраться отсюда как можно скорее.
– А дверь? – дрожащим голосом спросила Олимпиада Владимировна. – Дверь… закрыта?
– Yes, – ответил Добровольский. – Она закрыта, она металлическая, с этой стороны на ней нет никаких отверстий. Про дверь можно забыть. Нужно искать другой путь.
– Какой путь?!
Он не ответил, только рука, державшая ее спину, убралась. Олимпиада покачнулась.
– Возьми.
– Что взять?
В ладонь ей сунулось что-то металлическое, сильно нагретое.
– Нащупай кнопку и нажми.
Твердое и металлическое оказалось фонарем, и лезвие света опять ударило по глазам так, что они заслезились. Олимпиада сморгнула слезы, и очертание яркого круга на потолке стало четким.
– Нажми сильнее, Липа.
Она послушно нажала сильнее, и свет из острого стал рассеянным и мягким. После полной черноты казалось, что очень светло, как в театральном фойе, когда в антракте вдруг зажигаются все лампы.
– Нам нужно выбраться отсюда как можно скорее. Никто не придет нам на помощь, я даже телефон с собой не взял! Давай, Липа. Помогай мне!
Сжимая в руке фонарь, она поднялась. Голова была будто чужая, она потрогала ее свободной рукой, проверяя. На ощупь понять ничего было нельзя.
– Он решил нас здесь… замуровать? Чтобы мы умерли от голода и жажды, да?
– Нет.
Она помолчала. Добровольский чем-то шуровал у дальней стены.
– Что значит – нет?
– Здесь трудно умереть от голода и жажды. Вон водопроводная труба, и еще холодильник у двери.
Она оглянулась – и вправду холодильник.
– А зачем он нас запер?
– Пока мы здесь, у него полная свобода действий. Он может прямо сейчас позвонить в полицию, и следующие несколько лет мы будем доказывать властям, что вовсе не мы в этой комнате занимались изготовлением взрывных устройств на пару с покойным.
– Но это же не мы!
– Я знаю, – согласился Добровольский. – Но власти не знают. А мне не хотелось бы ближайшие годы провести в русской тюрьме. А тебе хочется?
Нет, и Олимпиада Владимировна не хотела тоже.
Она держала фонарь так крепко, что рука тряслась от напряжения и свет плясал по углам.
– Липа, положи его вон туда и помоги мне.
Олимпиада положила фонарь и даже придержала его, когда он вдруг покатился. Соображала она по-прежнему плохо.
– Давай. Осторожно снимай все со стола и относи к той стене. Ты поняла меня, Липа?
Конечно, она поняла, чего ж тут непонятного! Нужно просто снимать со стола странные предметы и коробки, в которых была взрывчатка, и нести к «той стене»! Яснее ясного.
Двумя руками она взялась за какой-то ящик, охнула от тяжести и поволокла его.
– Бери что полегче, – распорядился Добровольский.
– А что полегче?
Ответа на это не последовало, и Олимпиада продолжала таскать. В висках у нее сильно и мерно стучало.
– Что происходит? – вдруг громко спросила она, остановившись. – Что происходит в моем доме?! Кто делает все эти пакости?! Разбойники?! Террористы?!
– Мы выясним, – пообещал Добровольский. – Я тебе обещаю.
И она поверила. Конечно, они выяснят, раз он так сказал. Невозможно ему не верить, он же не Олежка! Им бы только выбраться отсюда, хотя как это сделать, когда металлическая дверь захлопнулась и заперла их, как в мышеловке!
Кажется, у Агаты Кристи был рассказ с таким названием. Или с каким-то другим?
Если я выберусь отсюда и меня не посадят в тюрьму, как пособницу террористов, я перечитаю все детективы, вдруг пообещала она себе. Я больше ни слова не скажу Люське, которая только и делает, что их читает, и да простит меня большой русский писатель Михаил Морокин, который так же презирает детективы, как и я сама!…
– Липа, давай! Берись за тот край!
Она послушно взялась за край стола, и Добровольский моментально закинул его на другой стол, побольше, с которого сам растаскал все барахло. Олимпиада только в последнюю секунду успела отцепиться, а то бы он и ее закинул!…
Склонив голову, он критически оценил сооружение, что-то прикинул и еще воздвиг на верхний стол утлый офисный стульчик, на котором, видимо, сиживал дядя Гоша, когда мастерил свои смертоносные игрушки!
– Так. Теперь мне нужно, чтобы ты держала стул очень крепко, иначе я свалюсь и сломаю себе шею.
– Ты собираешься туда лезть?!
– Липа, – сказал он нетерпеливо, – стены мы не разберем и дверь не откроем. Позвонить нам неоткуда, телефона нет. Путь у нас только через крышу, и времени очень мало. Если он вызвал полицию, она приедет очень быстро, они уже привыкли сюда ездить как на работу.
– Ты собираешься разбирать крышу?!
– Липа.
Она изучила сооружение – стол, на нем еще стол, а сверху вращающийся офисный стул. Выглядело не слишком надежно. То есть совсем ненадежно! Тем же взглядом Олимпиада оценила Добровольского.