– Липа!!
Двумя руками, ни о чем не думая, она стала крушить и громить жесть, которая поддавалась, на этот раз точно поддавалась, и Олимпиада изо всех сил отворачивала прорубленный край, и он загибался, и вторая точечка приветливо выглянула из-за края, словно Люсинда, которая должна была спросить: «Ну как ты тут оказалась?!»
Олимпиада плохо соображала, но воздуха стало много, и он был свежий, легкий, и им хорошо дышалось, и это был путь к спасению!
– Липа!
Она остановилась и выронила топор. Он сильно загрохотал где-то внизу.
Тут Олимпиада решила, что топор попал Добровольскому в голову и она его убила.
– Ты… жив?
– Жив. Попробуй вылезти.
– Как?!
– Возьмись руками за край и подтянись. Сможешь?
– Я… не знаю.
– Попробуй.
Она попробовала. Распрямилась на шатком стульчике, и голова и плечи оказались снаружи, но руки соскальзывали, край был неровный, и, кажется, она резала им кожу. Вылезти никак не получалось.
– Давай, – велел Добровольский из преисподней, – давай, Липочка! Немного осталось! Ну!
И когда он сказал «ну!», она вдохнула, выдохнула, еще раз рывком подтянулась и перевалилась на крышу. Крыша была ледяная и скользкая, должно быть, очень опасная, но такая замечательная, такая надежная, такая твердая – никакой шатающейся хлипкой пластмассы под ногами!…
Олимпиада немного перевела дух, свесила голову в черную дыру, из которой несло теплом, и сказала:
– Я здесь. На крыше. Я тебя жду.
Ответа не последовало.
Раздался какой-то отдаленный шум, дребезг и скрип – слон ломился через посудную лавку.
Лежа на животе, Олимпиада посмотрела на небо.
Оно было высоким, подсвеченным снизу электрическими всполохами большого города, и облака летели далеко-далеко, почти прозрачные и, кажется, очень холодные. Голубые звезды мигали над задранным неровным листом, который Олимпиада отогнула своим топором. Если бы она знала, что это такой новый, широкий, плотный лист, она никогда в жизни его бы не отогнула.
Хорошо, что не знала.
Тут вдруг из дыры показались голова и плечи Добровольского.
– Это я, – сказала голова. – Отползи подальше.
На локтях и коленях Олимпиада, как жук-навозник с обложки последней книжки Михаила Морокина, подалась назад. Из дыры вылетела сумочка, похожая на косметичку. Добровольский на миг скрылся из виду, рывком подтянулся, перевалился через край, и вот он уже рядом с Олимпиадой. Внизу, в черной дыре, со звуком горного обвала рухнула пирамида, которую они соорудили, гул прошел по всему дому.
Добровольский перевернулся на спину и некоторое время подышал открытым ртом. Грудь у него ходила ходуном.
Откинутой в сторону рукой он загреб немного снега и вытер им лицо.
– Не простудись, – предупредил жук-навозник по имени Олимпиада.
Добровольский приподнял голову, посмотрел на нее, фыркнул и ничего не сказал. Они еще полежали.
– Поднимайся. Можешь?
Олимпиада помотала головой. Не может она подняться, конечно, не может! Она только что добралась до этой спасительной крыши, сокрушив железо и вообще все преграды, а он говорит – поднимайся!
Он встал на колени, нашарил ее руку и сильно потянул. Олимпиада немного проехалась на животе.
Ей внезапно стало очень холодно, должно быть, потому, что ветер дул, а свитерок на животе у нее был весь мокрый.
– А как мы будем спускаться? – вдруг вспомнила она. – Через чердак не получится, дверь-то на замке.
Добровольский и сам знал, что дверь на замке.
Ветер взметал языки снега, швырял их в лицо, приходилось зажмуриваться и мотать головой, чтобы он не попадал в глаза. Неровный железный язык ходил ходуном, качался и гудел, когда ветер налегал особенно сильно.
Добровольский встал и старательно отогнул вниз задранный жестяной край и еще немного примял его ботинком.
Таща Олимпиаду за руку – ей все-таки пришлось подняться, – он дошел до чердачного скворечника и велел ей сесть под стену. Она села. Здесь не так дуло и было намного теплее, или это из-за деревянных брусьев скворечника так казалось?
Добровольский, поскальзываясь и часто перебирая ногами, обошел крышу по самому краю, заглядывая вниз, как в пропасть.
Вот Парамонов упал с крыши и умер, думала Олимпиада. Если мы упадем, мы тоже умрем.
– Нашел! – крикнул Добровольский издалека. – Подожди, я тебя подстрахую.
Ждать она не стала. Держась рукой за старые стены и ежась от вновь налетевшего ветра, Олимпиада сделала несколько неверных шагов и остановилась.
– Что ты нашел? Парашют?
– Нет.
– А как мы будем спускаться?
– По пожарной лестнице.
– Я не смогу, – испуганно отказалась Олимпиада. – Я высоты боюсь, что ты!
Добровольский крепко взял ее за руку, притянул к себе и поцеловал холодными, неласковыми, нетерпеливыми губами, но так, как мог поцеловать только он один в целом свете – Олимпиада откуда-то знала это совершенно точно.
– Ты ничего не боишься, – сказал он. – Ты очень храбрая.
И потащил ее за собой.
Пожарная лестница оказалась в самом углу крыши – тоненькие прутики обледенелой арматуры прошлого века.
– Поворачивайся и задом. Вниз не смотри!
– Я не могу, – прохныкала Олимпиада.
Задом означало спиной к пропасти, в которой болталась лестничка, и лицом к крыше и звездам. Отсюда, сверху, казалось, что до земли так же высоко, как с двадцать восьмого этажа университета.
Когда она училась в десятом классе, их водили на этот самый двадцать восьмой этаж на экскурсию, а потом она сама водила, уже когда стала студенткой, – была у нее такая общественная нагрузка.
Добровольский двумя руками взялся за загнутые рога лестнички, покачал ее, как будто хотел вырвать. Лестничка загудела и заходила ходуном.
– Давай, Липа.
Она повернулась спиной к пропасти, прижала уши, вцепилась в ледяные прутья и ногой нашарила первую перекладину. Она оказалась намного ниже, чем виделось с крыши, и Олимпиада как будто рухнула вниз всем весом.
Добровольский подхватил ее, чуть не вывернув ей руку в суставе.