Утром он получил письмо.
«Мой дорогой мистер Джиллингем, из вашего письма я понял, что вы сделали некоторые открытия, которые можете счесть своим долгом сообщить полиции, и что в таком случае мой арест по обвинению в убийстве последует незамедлительно. Почему при таких обстоятельствах вы так загодя предупреждаете меня о своих намерениях, мне непонятно, если только вы немного мне не симпатизируете. Но симпатизируете вы или нет, вы захотите узнать — и я хочу, чтобы вы узнали, — как именно Эблетт встретил свою смерть, и причины, сделавшие эту смерть необходимой. Если полиции будет сообщено что-либо, я предпочту, чтобы и они узнали всю историю полностью. Они (и даже вы) могут назвать это убийством, но к тому времени меня уже больше не будет. Пусть называют чем пожелают.
Я должен начать, вернувшись с вами назад, в летний день, когда я был тринадцатилетним мальчиком, а Марк — молодым человеком двадцати пяти лет. Вся его жизнь была притворством, и тогда он как раз изображал себя филантропом. Он сидел в нашей маленькой гостиной, похлопывая перчатками тыльную сторону левой ладони, а моя мать, святая душа, думала, какой он благородный молодой джентльмен, а Филип и я, поспешно умытые и втиснутые в воротнички, стояли перед ним, подталкивая друг друга локтями и постукивая задниками каблуков, и от всего сердца проклиная его за то, что он помешал нам играть. Он решил взять одного из нас под свою опеку, добрый кузен Марк. Только Небесам известно, почему он выбрал меня. Филипу было одиннадцать — лишних два года ожидания. Возможно, вот почему.
Ну, Марк дал мне образование. Я учился в аристократической школе, затем в Кембридже, и стал его секретарем. Да, отнюдь не только секретарем, как ваш друг Беверли, возможно, сказал вам. Его управляющим, его финансовым консультантом, его курьером, его… — но, самое главное, его слушателем. Марк был не способен жить в одиночестве. Всегда требовался кто-то, чтобы слушать его. Полагаю, в глубине души он надеялся, что я стану его биографом на манер Босуэлла. Однажды он сказал мне, что назначил меня своим литературным душеприказчиком, бедняга. И он имел обыкновение писать мне нелепо длинные письма, когда я бывал в отъезде, письма, которые, прочитав, я тут же рвал. Пустопорожность этого человека!
Три года назад Филип попал в беду. После дешевой государственной школы он был торопливо засунут в лондонскую контору и обнаружил, что в этом мире на два фунта в неделю весело не поживешь. Однажды я получил от него отчаянное письмо — ему немедленно нужны сто фунтов или для него все будет кончено, и я попросил эти деньги у Марка. Только взаймы, вы понимаете; он платил мне хорошее жалованье, и я вернул бы эту сотню за три месяца. Но нет. Он, я полагаю, не увидел в этом ничего для себя — ни рукоплесканий, ни восхищения. Благодарен Филип был бы мне, а не ему. Я умолял, я угрожал, мы препирались, и, пока мы препирались, Филипа арестовали. Это убило мою мать — он всегда был ее любимцем, — но Марк, как обычно, извлек из этого похвалу для себя. Он упивался сознанием, что он такой тонкий судья характеров! Ведь двенадцать лет назад выбрал меня, а не Филипа!
Позже я извинился перед Марком за безрассудные вещи, которые наговорил ему, а он сыграл роль великодушного джентльмена с обычным своим искусством, однако, хотя внешне между нами все словно было как прежде, с того дня и дальше, хотя тщеславие не позволяло ему увидеть это, но я стал самым лютым его врагом. Будь это все, не знаю, убил ли бы я его? Жить в подобии теснейшей дружбы с человеком, которого вы ненавидите, значит ставить вашего друга под постоянную угрозу. Из-за его веры в меня как в восхищающегося им и благодарного ему протеже и его веры в себя как в моего благодетеля, он оказался полностью в моей власти. Я мог не торопиться и ждать удобного случая. Может быть, я не убил бы его, но я поклялся отомстить — и он, жалкий тщеславный глупец, был у меня в руках. Я не торопился.
Два года спустя мне пришлось переоценить свое положение, поскольку мщение ускользало от меня. Марк начал пить. Мог бы я остановить его? Не думаю, но, к моему огромному изумлению, я поймал себя на том, что пытаюсь препятствовать ему. Инстинкт брал верх над рассудком? Либо я, положившись на рассудок, внушил себе, что, упейся он до смерти, я лишусь своего мщения? Честное слово, дать вам ответ я не могу. Однако какими бы ни были мои побуждения, я искренне старался положить конец его пьянству. Пьянство же такая мерзость!
Отучить его я не мог, но удерживал в определенных рамках, так что никто, кроме меня, не знал про этот его секрет. Да, я обеспечивал ему внешнюю приличность; и, быть может, я уподобился каннибалу, поддерживающему свои жертвы в хорошей форме ради собственных целей. Я злорадствовал, наблюдая Марка, думая, с какой полнотой я могу погубить его, как мне вздумается — финансово, нравственно, любым способом, который сулит мне наибольшее удовлетворение. Мне стоило только отнять мою руку, и он пошел бы на дно. Но, опять-таки, я не торопился.
Затем он убил себя. Этот пустопорожний пьянчужка, разъедаемый эгоизмом и тщеславием, предложил свою омерзительность самой лучшей, самой чистой женщине на земле. Вы видели ее, мистер Джиллингем, но вы не были знакомы с Марком Эблеттом. Даже не будь он пьяницей, не было никаких шансов, что она будет с ним счастлива. Я знал его много лет, но ни разу не видел, чтобы им руководила какая-либо достойная эмоция. Жизнь с этой иссохшей сморщенной душонкой обернулась бы для нее адом, и адом в тысячу раз худшим, когда он начал пить.
Итак, его необходимо было убить. Я остался единственным, кто мог защитить ее, ведь ее мать стакнулась с Марком, чтобы обречь ее на гибель. Ради нее я мог бы открыто застрелить его, и с какой радостью! Но я не был склонен принести себя в жертву без нужды. Он был в моей власти, лестью я мог подбить его на что угодно; и, конечно же, будет нетрудно обставить его смерть как несчастный случай.
Не стану отнимать у вас время, излагая множество планов, которые я разрабатывал и отвергал. Несколько дней я склонялся к несчастью с лодкой на пруду — Марк очень посредственный пловец, я — выбившийся из последних сил в героической попытке поддержать его на плаву. И тут он сам подал мне идею, он и мисс Норрис вместе, и, таким образом, он отдавал себя в мои руки; без риска разоблачения, сказал бы я, если бы вы меня не вычислили.
Мы разговаривали о привидениях. Марк был даже более тщеславен, напыщен и нелеп, чем всегда, и я заметил, как это раздражало мисс Норрис. После обеда она предложила переодеться привидением и напугать его. Я счел себя обязанным предупредить ее, что Марк не выносит шуток над собой, но она твердо решила сделать это. Я неохотно уступил. И столь же неохотно открыл ей секрет прохода (из библиотеки к лужайке для боулинга ведет тайный подземный ход. Вам следует поднапрячь вашу проницательность, мистер Джиллингем, и попытаться его отыскать. Марк случайно обнаружил его год назад. Такая удача для него! Так удобно напиваться там в большой секретности. Но он не мог не рассказать мне про него. Ему требовался слушатель даже для его пороков.)
Итак, я рассказал мисс Норрис, потому что мой план требовал, чтобы Марк перепугался донельзя. Без этого прохода ей никогда бы не удалось подойти к лужайке достаточно близко, чтобы напугать его по-настоящему. Однако благодаря моему пособничеству ее появление было очень эффектным, и Марк впал в то состояние ярости и мстительности, которое требовалось мне. Мисс Норрис, как вы знаете, профессиональная актриса. Мне незачем объяснять, что ей казалось, будто мной руководит всего лишь мальчишеское желание весело подшутить над всеми остальными, а не только над Марком.