Стрельба тем временем стихла, сошла на уровень редких отдельных выстрелов. Словно неведомые враждующие стороны удостоверились во взаимной силе и теперь не то поджидали подкрепления, не то думали, как получше свести бой к недоразумению. Мол, ошибочка вышла, в темноте перепутали да на своих напали. Мало ли чего не бывает?
– Короче, сиди. Я ненадолго. И не вздумай обижать Верку. Она товарищ проверенный. Таких поискать – не очень-то и найдешь.
Шнайдер торопливо выскользнул в дверь, и лишь донесшийся голос, призывающий секретаршу, прозвучал напоминанием об умчавшемся приятеле.
Почти сразу дверь отворилась вновь. В отличие от кабинета, в приемной горел свет, и стройный девичий силуэт отчетливо выделился в проеме. Затем дверь закрылась, и стало темно.
Ночь полностью вступила в свои права. Лишь отблески разожженного костра на площади посылали внутрь слабые блики, и это не давало права считать тьму кромешной.
Хотя как сказать. От стола до двери было не больше шести шагов, но Вера едва виднелась неясной тенью. Чуть выделялись лицо и руки, все прочее лишь угадывалось, будто не девушка стояла в отдалении, а натуральное привидение.
От подобного сравнения Орловский чуть вздрогнул. Он никогда не боялся призраков, вернее, считал их несуществующими, но последнее время было настолько щедрым на всевозможные сюрпризы, что в голову поневоле приходили самые странные вещи. И ладно бы – в голову. В душе поневоле зарождался страх, словно ожили далекие детские ужасы и не реальность вокруг, а сказочный мир со всей его нечистью и жутью.
Впрочем, разве не так? Тот оборотень в эшелоне никоим образом не укладывался в привычную сферу бытия, а ведь он был реальным не меньше, чем остальные, вполне нормальные, попутчики. И кровь на стенках купе была лучшим доказательством, что даже самый абсурдный кошмар отныне на равных правах сосуществует с обыденностью, стал ее неотъемлемой частью, а как да почему, обычному офицеру не понять. Остается принимать это как данность и постоянно ждать подвоха.
На войне как на войне. А что война продолжается, у Орловского не было ни малейших сомнений. Пусть и совсем не та война.
– Верочка, зажгите, пожалуйста, свет.
Черт! Еще не хватало теперь подозревать всех и каждого да видеть в каждой тени намек на нечисть!
– Зачем?
Девичий голос произнес это с придыханием, словно обещая нечто ранее запретное, а теперь доступное. Лишь сделай шаг навстречу – и будут гарантированы такие наслаждения, о которых, дожив до возраста Христа, даже не подозревал.
Да в самом деле зачем? Стоит ли изображать из себя святого Антония? Один только шаг и…
Орловский все еще колебался. Что-то шептало ему об опасности, другое же чувство твердило, что все ерунда, померещилось черт знает что, а он и поверил. Словно не офицер, прошедший две войны, а кисейная барышня.
Мешающая винтовка медленно поползла с плеча. Не для боя, кто может воевать против женщины? Но не стоять же во всеоружии, будто в любой миг готов стрелять и колоть штыком!
– Не видно ничего, – слабо, совсем не по-мужски пробормотал Орловский, запоздало отвечая на риторический вопрос.
– Ничего. Мы без света, – с едва сдерживаемой страстью прошептала Вера и сама сделала первый шаг.
Пальцы не смогли удержать трехлинейку. Приклад глухо ударился об пол. Неожиданный звук на короткое мгновение привел Орловского в чувство. Рука машинально перехватила оружие. И сразу собственная страсть показалась смешной, Верина – подозрительной. По краю же сознания скользнула мысль, для чего, собственно, Яшка с таким упорством пытался свести вместе приятеля и секретаршу? Не из пустого же желания угодить другу!
Или просто хочет увести из семьи? Семейный человек не может быть свободным, вот Яшка и старается, чтобы ничто не связывало Орловского с его прежней жизнью.
И тут же вспомнилась Маша. Встревоженная и старающаяся скрыть свою тревогу там, в недоброй памяти госпитале. Она сидела у изголовья, поглаживала Георгию руку и молча смотрела ему в глаза. И было в этом взгляде все: и радость, что он остался в живых, и попытка разделить с ним боль, и утаенный даже от самой себя укор в его неосторожности и презрении к смерти.
Не могла она, дочь кадрового офицера, сказать ему, чтобы не шел впереди, берег свою жизнь, ибо понимала, что выше всего есть долг, а смерть – не более чем шаг к бессмертию.
Он посмеивался, рассказывал, как досталось германцам в том коротком бою, восхищался солдатами, растроганно вспоминал простреливаемое поле в дыме разрывов и их, несущих своего командира и пытающихся как-нибудь прикрыть телами, чтобы во что бы то ни стало донести – живого. Вспоминался примчавшийся Аргамаков. В японскую он командовал полуротой, в которую попал Орловский, в великую дослужился до командира полка.
Мечтал, как скоро поправится, получит отпуск, и они смогут провести его втроем. Он, она и Дениска. Благо на фронте относительное затишье. Последнее перед решительным, гарантирующим долгожданную победу наступлением.
А потом, она еще была с ним, неожиданным грозовым раскатом ударила весть об отречении императора. И стало ясно, что никакой победы не будет. Не нужна она отныне ни солдатам, ни народу, разве что кучке жалких политиканов, наконец-то захвативших власть и теперь не знающих, что с ней делать.
Маша уехала в конце марта, когда разваливалось решительно все, и они вместе решили, что ее место – рядом с сыном. Георгий же приедет, как сможет. И вот…
Все эти воспоминания промелькнули мгновенно. Впечатление же было – словно окатили ледяной водой.
Вера все еще медленно шла навстречу, только никакой доводящей до умопомешательства страсти Орловский к ней не испытывал. Более того, теперь в приближающейся девушке вновь мерещилось что-то зловещее, и лишь было непонятно что? Разве красноватый отблеск глаз, хотя это, кажется, лишь отражение уличного костра. Или не отражение?
Темнота не позволяла ничего рассмотреть, и Орловский скорее почувствовал, чем увидел, как руки Веры начали медленно подниматься, чтобы лечь на его плечи. Еще миг и…
Нет!
Георгий уклонился в сторону, проскользнул мимо девушки и уже от порога запоздало пробормотал:
– Извините, сударыня! Мне надо кое-что срочно спросить у Якова. Вопрос жизни и смерти!
В следующий миг он стоял в приемной. Неяркий свет после кабинетной тьмы слепил глаза, но в душе вместо предполагавшегося стыда (сбежал от девушки, позор!) было такое облегчение, словно он только что избежал величайшей в жизни опасности.
Орловский почувствовал на себе недоумевающие взгляды ожидающих людей, машинально принял гордо-независимый вид и едва ли не строевым шагом направился в коридор.
Уже там, среди отнюдь не поредевшей к ночи толпы, он начал потихоньку приходить в себя. Самое главное из того, что он сегодня узнал, была, без сомнения, весть о приближении к Смоленску воинского отряда. А значит, требовалось срочно поменять все планы. В том смысле, что ни о каком отъезде отныне не могло быть и речи.