— Слушай. Мне тут один рассказывал о каком-то правительственном лагере. Где это?
— Там, наверно, полно.
— А все-таки, где это?
— Поезжайте по девяносто девятому к югу. Миль двенадцать — четырнадцать проедете, свернете на восток к Уидпетчу. Оттуда недалеко. Только там переполнено.
— Говорят, хороший лагерь, — сказал Эл.
— Очень хороший, и обращаются с тобой как с человеком, а не как с собакой. Никаких полисменов. Только там, наверно, полно.
Том сказал:
— Я одного не пойму, чего этот понятой так разошелся. Он точно лез на драку, точно сам к тому вел.
Флойд сказал:
— Не знаю, как здесь, а на севере я однажды говорил с одним понятым, но порядочным, не то, что другие, и он мне признался, что понятые, хочешь не хочешь, а должны арестовывать людей. Шериф получает за каждого арестанта семьдесят пять центов в день, а на прокорм у него выходит только двадцать пять. Нет арестантов — значит, и доходов нет. Тот человек рассказывал, что он за неделю никого не забрал, и тогда шериф ему говорит: не будет арестованных, придется тебе снять значок. А сегодняшний к тому и дело вел, чтобы уехать отсюда не с пустыми руками.
— Да, надо уезжать, — сказал Том. — Прощай, Флойд.
— Прощай. Может, еще встретимся.
— Всего хорошего, — сказал Эл. Они пошли темным лагерем к палатке Джоудов.
Картошка шипела и брызгала салом на огне. Мать поворачивала толстые ломтики ложкой. Отец сидел у костра, обхватив колени руками. Роза Сарона была в палатке.
— Том идет! — крикнула мать. — Слава богу!
— Надо уезжать отсюда, — сказал Том.
— Почему?
— Флойд говорит, что тут все подожгут сегодня ночью, — ответил Том.
— Зачем? — удивился отец. — Мы ничего плохого не сделали.
— Ничего не сделали, а понятой уехал избитый, — сказал Том.
— Мы его не били.
— Да он сам говорил, что нас выгонят отсюда.
Роза Сарона спросила:
— Вы Конни не видели?
— Видели, — сказал Эл. — Вдоль берега пятками чесал. На юг отправился.
— Он… он совсем ушел?
— А кто его знает.
Мать повернулась к ней.
— Роза, тебя не поймешь, ты расскажи все толком. Конни говорил что-нибудь?
Роза Сарона хмуро ответила:
— Говорил, что лучше бы ему сидеть дома и учиться на тракториста.
Никто не сказал ни слова. Роза Сарона смотрела на огонь, и ее глаза поблескивали в свете костра. Картошка на сковороде громко шипела. Роза Сарона шмыгнула носом и утерлась рукой.
Отец сказал:
— Конни дрянной человек. Я уж давно это чувствовал. Он пустельга.
Роза Сарона встала и ушла в палатку. Она легла на матрац и, перевернувшись на живот, уткнулась лицом в руки.
— Его и догонять, пожалуй, не стоит, — сказал Эл.
Отец ответил:
— Да. Если он такая дрянь, нам его не надо.
Мать заглянула в палатку и посмотрела на Розу Сарона. Мать сказала:
— Ш-ш!.. Зачем так говорить.
— Он дрянной человек, — стоял на своем отец. — Только и слышали от него: вот я то сделаю, это. А сам ничего не делал. Я при нем не хотел говорить. А уж если он удрал, так…
— Ш-ш, — тихо сказала мать.
— Да что в самом деле! Почему ш-ш? Ведь он удрал — так?
Мать помешала картошку, шипящее сало брызнуло во все стороны. Она подкинула веток в костер, языки огня взвились кверху и осветили стены палатки. Мать сказала:
— У Розы родится ребенок, и он наполовину ее, наполовину Конни. Нехорошо, если малыш с детства будет слышать, как отца называют дрянью.
— Врать хуже, — сказал отец.
— Нет, — перебила его мать. — А если бы он умер? Ты бы не стал бранить его мертвого?
В их спор вмешался Том:
— Да что это вы? Откуда мы знаем, совсем он ушел или нет. Сейчас разговаривать не время. Надо поесть и собираться.
— Собираться? Мы же только приехали. — Мать приглядывалась к нему сквозь окружавшую костер темноту.
Том стал объяснять ей:
— Лагерь сегодня подожгут, ма. Ты же знаешь, я не стерплю, если мое добро будут жечь у меня же на глазах, и отец с дядей Джоном тоже не стерпят. Полезем в драку, а мне нельзя попадаться. Я бы и сегодня влип, если б не проповедник.
Слушая его, мать переворачивала картошку в горячем сале. И решение пришло к ней сразу:
— Идите. Давайте есть. Надо торопиться. — Она расставила около костра оловянные тарелки.
Отец сказал:
— Как же быть с Джоном?
— А где он? — спросил Том.
Отец и мать помолчали минуту, потом отец сказал:
— Он пошел выпить.
— А черт! — крикнул Том. — Выбрал время. Где его искать?
— Не знаю, — сказал отец.
Том встал.
— Ладно, вы поешьте и уложите вещи на машину. А я пойду за дядей Джоном. Он, верно, в бакалейной лавке, через дорогу.
Том быстро шел по лагерю. У палаток и лачуг горели небольшие костры, и отсветы их падали на лица оборванных мужчин и женщин, на льнувших к огню детей. Кое-где в палатках горели керосиновые лампы, и по брезенту двигались громадные людские тени.
Том вышел немощеной дорогой на шоссе и пересек его у маленькой бакалейной лавчонки. Он остановился у сетчатой двери и заглянул внутрь. Хозяин, маленький седой человек с взъерошенными усами и с каким-то неопределенным взглядом водянистых глаз, читал газету, навалившись грудью на прилавок. На нем был длинный белый фартук и рубашка с закатанными рукавами. За спиной у него стояли горы, пирамиды, стены из консервных банок. Он поднял голову, увидев Тома, и прищурил один глаз, словно целясь из ружья.
— Добрый вечер. Чем могу служить?
— Дядей, — ответил Том. — Был дядя, да сплыл.
Хозяин посмотрел на него с недоумением и беспокойством. Он дотронулся пальцами до кончика носа и легонько потеребил его, чтобы перестало чесаться.
— Вечно вы кого-нибудь теряете, — сказал он. — Ко мне раз десять на дню заходят, только и слышишь: «Если увидите человека — зовут так-то и так-то, на вид такой-то, скажите ему, что мы уехали на север». И это изо дня в день.
Том засмеялся:
— Ну вот, если увидишь молодчика, зовут Конни, по виду смахивает на койота, — скажи ему, чтобы проваливал ко всем чертям. Скажи, мы поехали к югу. Да я не его ищу. А вот не заходил ли сюда выпить человек лет шестидесяти, брюки черные, волосы с проседью?