Хозяин оживился.
— Ну как же, конечно, заходил. Я в жизни ничего подобного не видел. Подошел к двери, швырнул шляпу на землю и наступил на нее. Вот она — у меня. — Он вытащил из-под прилавка запыленную, помятую шляпу.
Том взял ее:
— Так и есть, он самый.
— Ну вот, купил он две пинты виски и ни слова мне не сказал. Откупорил одну бутылку и тут же к ней приложился. А я торгую только навынос. Говорю ему: «Слушай, здесь пить нельзя. Придется тебе выйти». Он шагнул за дверь и, хочешь верь, хочешь нет, в четыре приема одолел целую пинту. Потом отшвырнул бутылку и прислонился к двери. Глаза стали тусклые. Сказал: «Благодарю вас, сэр», — и ушел. Я в жизни не видел, чтобы так пили.
— Ушел? А куда? Я его ищу.
— Сейчас скажу. Мне еще не приходилось видеть, чтобы так пили, поэтому я за ним наблюдал. Он пошел вон туда, к северу. По шоссе проехала машина, осветила его, и я видел, как он свернул к реке. Идет, ноги подгибаются. А вторая бутылка наготове, откупорена. Он где-нибудь тут, далеко ему не уйти.
Том сказал:
— Ну спасибо. Пойду поищу.
— А шляпу возьмешь?
— Обязательно возьму. Она ему пригодится. Спасибо.
— А что это с ним такое? — спросил хозяин. — Он пил — и будто без всякого удовольствия.
— Да так… находит. Ну, всего хорошего. А если увидишь этого прощелыгу Конни, скажи, что мы поехали на юг.
— Мне уж столько всяких примет надавали да поручений, всего не запомнишь.
— А ты не старайся запоминать, — сказал Том и вышел за дверь, держа в руке запыленную черную шляпу дяди Джона. Он пересек шоссе и пошел вдоль него. Внизу, в ложбине, лежал Гувервиль; мерцали огоньки костров, сквозь стены палаток пробивался свет фонарей. Где-то бренчали на гитаре, аккорды следовали медленно, один за другим, без всякой связи, очевидно, гитарист упражнялся. Том замедлил шаги, прислушиваясь, потом не спеша пошел дальше, то и дело останавливаясь и напрягая слух. Он прошел с четверть мили, прежде чем услышал то, что ему было нужно. Внизу у дорожной насыпи хриплый голос пел что-то без всякого выражения, без всякого мотива. Том наклонил голову набок, чтобы лучше расслышать.
Монотонный голос тянул:
— Прочь от земной обители душа моя ушла. Душа моя в спасителе прибежище нашла. — Дальше послышалось неясное бормотанье, а потом все смолкло. Том сбежал по насыпи, держа прямо на этот голос. Пройдя несколько шагов, он остановился и снова прислушался. Теперь голос был совсем близко, он тянул все так же медленно и без всякого мотива: — Когда Мэгги помирала, она грустно мне шептала: я на память подарю тебе штаны — да, да. А штаны из красной байки, я скажу вам без утайки…
Том осторожно двинулся вперед. Он увидел неясную в темноте фигуру, подкрался и сел рядом с ней. Дядя Джон запрокинул бутылку, и виски с бульканьем полилось ему в рот.
Том спокойно сказал:
— Стой. А мне?
Дядя Джон повернулся к нему:
— Ты кто такой?
— Успел позабыть? Ты уже четыре раза глотнул, а я только разок.
— Нет, Том. Ты меня не дурачь. Я один сидел. Тебя здесь не было.
— А сейчас-то я здесь? Может, все-таки дашь хлебнуть?
Дядя Джон снова поднес бутылку ко рту, виски забулькало. Бутылка была пустая.
— Все, — сказал он. — Умереть бы мне. Вот как хочется умереть! Потихоньку, будто засыпаешь… Потихоньку. Устал я. Устал. Заснуть и больше не проснуться. — Он затянул нараспев: — В короне буду… в золотой короне.
Том сказал:
— Дядя Джон, слушай. Мы уезжаем. Пойдем, ляжешь на грузовик поверх вещей и уснешь.
Джон покачал головой.
— Нет. Уходи. Я не хочу. Я здесь останусь. Незачем мне возвращаться. Какой от меня толк? Волочу за собой грехи, точно штаны грязные, пачкаю хороших людей. Нет. Не поеду.
— Пойдем. Все равно мы без тебя не уедем.
— Поезжайте. Какой от меня толк? От меня толку нет. Волочу свои грехи, других ими пачкаю.
— Не ты один грешник, все такие.
Джон наклонился к нему и хитро подмигнул. Том еле различал его лицо при свете звезд.
— Моих грехов никто не знает, — никто, кроме господа. А он знает.
Том стал на колени. Он пощупал дяде Джону лоб — горячий, сухой. Джон неуклюже оттолкнул его руку.
— Пойдем, — звал Том. — Пойдем, дядя Джон.
— Не пойду. Устал. Я здесь останусь. Вот здесь.
Том пододвинулся к нему вплотную. Он поднес кулак к подбородку дяди Джона, примерился два раза, чтобы взять нужный размах, и, отведя назад плечо, нанес удар — несильный, но безошибочный. Джон дернул подбородком, повалился навзничь и хотел было приподняться. Но Том стоял, нагнувшись над ним, и когда Джон оперся на локоть, Том ударил его еще раз. Дядя Джон затих.
Том встал, поднял обмякшее, бесчувственное тело и взвалил его на плечо. Он пошатывался под такой тяжестью. Болтавшиеся руки Джона шлепали его по спине; он отдувался на ходу, медленно шагая вверх по насыпи к шоссе. Встречная машина осветила его фарами, убавила скорость и тут же унеслась в темноту.
Том еле переводил дух, идя Гувервилем к грузовику Джоудов. Дядя Джон пришел в себя и начал слабо сопротивляться. Том осторожно опустил свою ношу на землю.
К его возвращению палатку успели убрать. Эл подавал узлы на грузовик. Брезент лежал рядом, наготове — им должны были прикрыть поклажу.
Эл сказал:
— Быстро он наклюкался.
Том ответил, словно извиняясь:
— Пришлось стукнуть его, беднягу, а то не хотел идти.
— Сильно ударил? — спросила мать.
— Да нет, не очень. Он скоро совсем очнется.
У дяди Джона начались приступы тошноты. Его вырвало.
Мать сказала:
— Твоя порция картошки осталась, Том.
Том хмыкнул:
— Сейчас что-то не хочется.
Отец крикнул:
— Ну, все. Эл, привязывай брезент.
Грузовик стоял, готовый к отъезду. Дядя Джон уснул. Пока Том и Эл поднимали его и взваливали на самый верх, Уинфилд давился, передразнивая дядю Джона, а Руфь, стоя рядом с ним, зажимала ладонью рот, чтобы не прыснуть.
— Готово, — сказал отец.
Том спросил:
— А где Роза?
— Вот она, — ответила мать. — Иди, Роза. Сейчас поедем.
Роза Сарона сидела молча, опустив голову на грудь. Том подошел к ней.
— Идем, — сказал он.
— Я не поеду. — Она не подняла головы.
— Ничего не поделаешь, надо.
— Я хочу вместе с Конни. Я без него не поеду.