— Ты, наверно, понимаешь, Гас был бы недоволен кое-чем в моей жизни, как и мать, — снова заговорил Джон, — но, думаю, все обернулось бы хорошо, к его удовольствию. Искренне в это верю. Но я имею право знать. Так ведь? Все имеют право. Этот подонок Гэндолф — он не Бог. Но был Богом в моей жизни.
Для Джона, как и для большинства понесших подобную утрату, убийство отца и наказание убийцы в любом случае имели бы личное значение. Однако главной причиной того, что Джон не мог выбросить это дело из головы, было то, что оно не кончалось. Для Джона Леонидиса оно было почти десятилетием затаенного дыхания. Надежды, что несправедливость убийства Гаса не усугубится избавлением Ромми Гэндолфа от приговора, вынесенного лязгающей судебной машиной.
После убийства Джон был самым непреклонным из жертв в требовании смертной казни Гэндолфу. К тому времени, когда начался суд, жена Пола Джадсона, Дайна, переехала в Булдер и всеми силами налаживала жизнь заново; о ней уже несколько лет никто ничего не знал. Мать Луизы, которую Ларри беспокоил во время расследования, явилась в суд требовать смертной казни, но, видимо, оробела. А Джон был бы рад окончить юридический факультет и вести дело сам. Мюриэл сначала думала, что из-за матери. Но во время обращения к потерпевшим при зачитывании приговора он сказал: отец тоже потребовал бы смертной казни.
— Он давал человеку шанс, — сказал тогда Джон о Гасе. — И дал бы шесть шансов, если бы видел, что тот старается. Но как-никак Гас был человеком старой закалки. Суровым. И рано или поздно говорил: хорошенького понемножку. Мой отец был добр к Гэндолфу. И получил за это только пулю в голову. Он бы потребовал для этого типа смертной казни. Потому требую и я.
Даже тогда Мюриэл сомневалась, что у него верное представление об отце, но как она могла об этом сказать? Она до сих пор помнила настроение, воцарившееся в зале, когда говорил Джон, серьезность, охватившую Джиллиан Салливан, слушавшую с судейского места. Пусть себе идеалисты рассуждают о недостойности убийства, совершаемого государством, — оно гораздо лучше, чем самосуд, на который способны люди вроде Джона, охваченные горем утраты, чувствующие долг крови. Для него смерть Гэндолфа стала приоритетом, частью роли преемника отца, которую он принял с той минуты, как Гас погиб.
Мюриэл открыла дверь и жестом велела Кэрол проводить Джона с его другом вниз, в вестибюль, где ждали тележурналисты. Несколько репортеров выкрикнули ее фамилию, и она пообещала присоединиться через минуту. Однако Ларри тут же ввел в комнату четверых женщин — двух девушек-подростков, приятного вида женщину чуть моложе сорока и последней пожилую даму, волосы которой были выкрашены в безжизненно-черный цвет. Мюриэл узнала только ее.
— Ну, конечно же, миссис Сальвино, — сказала Мюриэл, приветствуя мать Луизы Ремарди. Старуха была крепкой, подтянутой, и Мюриэл считала, что Луиза пошла в нее. Девушки чертами лица очень походили одна на другую, однако два года разницы в возрасте создавали в общем облике значительный контраст. Вторая пользовалась косметикой и была почти на фут выше сестры. Но обе были худощавыми, смуглыми, с узкими лицами, прямыми черными волосами и большими темными глазами. Настоящие красавицы. Мюриэл сразу же догадалась, что это дочери Луизы.
Миссис Сальвино в своей обычной грубой манере оборвала приветствие Мюриэл.
— Вы что, никогда не покончите с этим делом?
— Нучча, — укоризненно произнесла четвертая женщина.
— Мюриэл, — сказал Ларри необычным для него официальным тоном, — возможно, ты помнишь Женевьеву Каррьере. Она была близкой подругой Луизы.
Женевьева взяла на себя роль водителя и сопровождающей. Миссис Сальвино была одной из тех живущих в Кевани итальянок, которые ездят в Сентер-Сити два-три раза в год неизменно со смутными опасениями.
— Мне было незачем приезжать, — сказала миссис Сальвино. — Дарла слушала ход разбирательства по телевизору. И решила поехать. Нашла, видите ли, повод, чтобы не идти в школу.
— Будто он нужен мне, — ответила старшая внучка. Младшая, с ортодонтическими скобами на зубах, робко жалась к двери. Но Дарла определенно была сущим наказанием. В свои шестнадцать лет она носила облегающую одежду и покрывала лицо толстым слоем дешевой косметики. Фигура ее была слишком полной для тесной майки, немного не доходящей до пупка. Мюриэл часто удивлялась тому, как поражала ее сексуальная дерзость этих девиц, поскольку знала, что вовсю пользовалась бы такой вольностью, будь она допустима в ее юности.
— Незачем тебе было слушать все это, — сказала миссис Сальвино.
— При-вет, бабуля. Это показывали по телевизору. И речь шла о нашей матери, а ты нам ничего не рассказываешь. Так никуда не годится.
— Дарла, — вмешался Старчек, — вряд ли ты узнала что-то о случившемся. Это просто развлекался озлобленный, умирающий человек.
— Кое в чем я поверила ему, — ответила та с упрямством, присущим ее возрасту. — Насчет того человека, которого считают убийцей. Все кажется правдой. Не думаю, что у такого больного, как этот тип, хватило бы сил столько выдумать.
— По части выдумок ты у нас дока, — заметила миссис Сальвино.
Дарла бросила на бабушку неприязненный, глупо-самодовольный взгляд.
— Вот только, — сказала она, — вид у этого типа совершенно отвратный.
Мюриэл с Ларри, еще не остывшие от воинственного пыла, дружно рассмеялись, их весьма позабавила эта жестокость по отношению к Эрно.
— Нет, правда, — настаивала Дарла. — Конечно, я понимаю, он больной и все такое, но привлекательным никогда не мог быть. Мама не запала бы на него. На всех фотографиях, где она с мужчинами — даже с нашим отцом, — они такие красавчики.
Дарла говорила с какой-то настойчивостью, и Мюриэл поразило воодушевление, с каким девушка любовно воссоздавала образ матери. Чем старше Мюриэл становилась, тем острее воспринимала бремя страданий, приносимое в здание суда. В юности она чувствовала гнев потерпевших и подсудимых, зачастую считавших, что с ними несправедливо обходятся, и острое праведное стремление покарать зло. Но теперь сосредоточилась на страданиях Дарлы, преступников, у которых часто хватало ума пожалеть о содеянном, членов их семей, обычно столь же невиновных, как и безучастные свидетели. Единственным их заблуждением было то, что они любили человека, пошедшего по криврй дорожке.
Несомненно, для Дарлы имело значение, чтобы ее оценка матери была правильной. Она повернулась к Женевьеве, наблюдавшей за поведением бабушки и внучки с едва заметной улыбкой.
— Правда, тетя Женевьева? Мама ни за что не стала бы иметь дело с таким.
— Ни в коем случае. Твоя мать всегда ненавидела этого человека.
Женевьева коснулась обнаженного плеча девушки и потому не заметила, как Мюриэл и Ларри переглянулись.
— Почему она его ненавидела? — спросила Мюриэл.
В комнатке с обитым твидом диваном, казенного вида столом и стульями теснилось шесть человек. Женевьева сразу же осознала свою ошибку и отвернулась к одному из старомодных лесных пейзажей на стене, прячась от всеобщего внимания.