Это был комплимент, хотя я не знал почему. Люси нашла себе работу в киоске на Рыбацкой пристани, где занималась составлением астрологических карт. К занятию этому она относилась с дельфийской серьезностью, что Хоби находил совершенно смехотворным.
— Он просто тихоня, — сказала Сонни о Майкле.
— Тихоня? — переспросил Хоби. — Когда я нахожусь в его обществе, у меня порой возникает впечатление, что я в фильме Бергмана.
Как бы мне ни хотелось защитить Майкла, элемент таинственности выступал слишком зримо, чтобы с ним можно было не считаться. Майкл был радиолюбителем-коротковолновиком, и его квартира ломилась от радиоаппаратуры. Это увлечение и натолкнуло его впервые на размышления о движении волн и их энергии, невидимом царстве самой дальней части светового спектра. Мать Майкла умерла, когда ему было десять лет. Он никогда не говорил об этом, но я часто рисовал в своем воображении одинокого мальчика-полусироту в маленьком, заброшенном городке в Айдахо, который засиживается далеко за полночь у своей радиостанции, принимая и выстукивая на ключе морзянкой радиограммы, слушая в потрескивающем эфире голоса на разных языках. Однажды в поисках Нила я постучал в дверь Майкла и, не получив ответа, вошел без приглашения. Майкл сидел у рации с наушниками на голове, безраздельно поглощенный тайнами невидимых жизней и звуками, которые они испускали чуть ли не с небес.
В пятницу, 14 ноября 1969 года, погода на нашей стороне Залива стояла теплая и ясная. Национальный студенческий мобилизационный комитет запланировал на этот день демонстрации по всей стране, надеясь разжечь интерес к мощным маршам протеста, которые должны были состояться на следующий день в Сан-Франциско и Вашингтоне. Моя собственная заинтересованность в прекращении войны приобретала все более личный и отчаянный характер. Ночью меня одолевали гнетущие телефонные звонки из дома. Мать с очень сильным акцентом зачитывала мне извещения и повестки, приходившие на мое имя из призывной комиссии. Сначала меня извещали, что мое заявление о предоставлении статуса отказника по морально-этическим причинам рассмотрено и отклонено. Затем пришла повестка, в которой мне предписывалось явиться для прохождения предварительного медосмотра. В ответ я начинал говорить о намерении уехать из страны, а моя мать, находившаяся за две тысячи миль от меня, начинала плакать. Выхватив у нее трубку, отец приказывал мне выбросить такие мысли из головы. Затем мы оба орали друг на друга.
Наверное, нет смысла пытаться объяснить страсти, господствовавшие в одну эпоху, тем, кто родился и живет в другую. Сейчас я могу сказать, что, возможно, мои взгляды на вьетнамскую войну были ошибочны. Но это будет уже задним числом, и причиной такого кардинального пересмотра может стать зрелость мышления, не обязательно сопутствующая возрасту, и открытость для всех точек зрения. Однако я вовсе не это имею в виду. Мои взгляды сформировались именно тогда и стали твердыми, как алмаз. Из того времени я позаимствовал совсем немногие образы Вьетнама, которые всегда присутствуют во мне. Я не видел его влажной, пышной красоты, его гор, покрытых зеленой растительностью. Не видел морального разложения войск, накачивавшихся наркотиками, и отупевших от бессилия взводных лейтенантов; не видел позорных борделей, где американские солдаты развлекались с бывшими крестьянскими девушками, которые превратились в сексуальных зомби, продававшихся на городских рынках, как живое мясо. Для меня Вьетнам — это прежде всего сюжеты вечерних теленовостей: пропотевшие насквозь пехотинцы в камуфляжной раскраске, озираясь по сторонам, продираются через непроходимые джунгли. Хижины, объятые пламенем, и крестьянки в черных одеяниях, бегущие куда-то, прижимая к себе малышей с безволосыми головами. На их лицах смертельный ужас, а вокруг на дороге фонтанчики пыли от пуль самолетов, проносящихся на бреющем полете. Беда Вьетнама была не на земле, а в воздухе. Я мысленно видел черное сердце, джунгли, окутанные перманентной ночью, где сознание и разум не в силах оставить хотя бы такой след, как трассирующая очередь в воздухе.
Я не обманывал себя: содержание главной схватки той эпохи определялось не только тем, чье предсказание будущего Юго-Восточной Азии будет более точным. Или вопросом о праве местного населения самому решать свою судьбу, или даже не спором о том, кто легитимнее — Хо Ши Мин или поддерживаемые США головорезы. В моем собственном уме, в моих костях протест против войны олицетворял борьбу целого поколения против окостеневшего мировоззрения родителей, в особенности это касалось точки зрения на роль мужчин — их обязанности быть воинами, патриотами, конформистами, бездумными последователями выживших из ума генералов. Самый животрепещущий вопрос стоял так: что произойдет со всеми нами, родителями и детьми, если законы наших отцов будут преданы забвению?
14 ноября, вздымая ногами пыль на сухой дороге, колонна, насчитывавшая около пяти тысяч человек, двинулась из университетского городка к Центру прикладных исследований. Мы резвились на теплом воздухе, размахивая знаменами и скандируя лозунги: «Этой войны мы не хотим ни за что в мире!», «Уйди, Никсон, помни о своем отце!», «Сбрасывайте монпансье, а не бомбы!» Несмотря на перегруженность занятиями, Сонни отправилась со мной. Движение за равноправие женщин достигло впечатляющих успехов, и все же эта война выявила особый род неравенства, поскольку в армию призывали только мужчин. Девизом дня было: «Девушки, скажите „да“ ребятам, которые говорят „нет“». Я никогда не забывал тот момент, когда покорил Сонни. Это случилось весной, когда я признался ей, что серьезно подумываю перебраться в Канаду. Она поклялась сделать все от нее зависящее, чтобы мой план удался.
Поданный нами судебный иск был удовлетворен, и университету пришлось предоставить допуск на территорию ЦПИ. Поэтому теперь, когда мы подошли к тяжелым кованым воротам с острыми наконечниками, выкрашенными в золотистый цвет, они распахнулись перед нами. Людской поток неудержимо устремился вперед по извилистой асфальтированной дороге мимо аккуратно подстриженных газонов и кустарников на просторную, выложенную бетонными плитами площадку перед главным зданием исследовательского центра. Само здание, которое обычно можно было увидеть только с расстояния, теперь предстало перед нами во всем своем великолепии. Построенное в футуристическом стиле, оно было украшено колоннами с каннелюрами. Огромные окна были защищены от солнца консольным козырьком. Между зданием и толпой демонстрантов тремя равными рядами расположились охранники из службы безопасности. Посредине площадки находился квадратный фонтан, из которого била одинокая струя, рассеивавшаяся вверху мелкими капельками. На охранниках были белые ремни с поясами, покрытые светоотражающей краской, чтобы лучше узнавать друг друга в свалке, и специальные шлемы с плексигласовыми забралами, поднятыми наподобие щитков на масках сварщиков. Сбоку у каждого висела длинная дубинка, а у ног, словно послушная собака, стоял большой пластиковый щит.
Явка оказалась куда большей, чем ожидали члены мобилизационного комитета. После продолжительного периода холодов наступило долгожданное потепление, и, казалось, сама погода призывала пренебречь лекциями и наслаждаться приятным теплом. Для людей моего возраста участие в массовых мероприятиях в то время стало чем-то вроде образа жизни. Поколение, узнававшее обо всем из вторых уст, через телевидение, теперь само творило события, которые могли повлиять на ход истории, и это доставляло особое удовольствие, впрыскивало адреналин. После дня моратория в октябре, когда в знак протеста против войны прекратились занятия в университетах по всей стране и приостановили свою деятельность многие фирмы, Ричард Никсон выступил с вызывающей речью; он заявил, что молчаливое большинство американцев поддерживает его отказ уйти из Вьетнама. На той неделе бессмысленная, звериная жестокость войны предстала с еще большей очевидностью, когда в СМИ появились сообщения о молодом лейтенанте Уильяме Келли, который содержался под арестом в Форт-Беннинге по подозрению в расправе над пятьюстами вьетнамскими крестьянами.