…В другой комнате Пантелеймон наткнулся на человеческие останки.
Не скелет – мумифицированный мужской труп. Обнаженный; одежда была сложена рядом аккуратной стопкой, как будто покойный перед смертью разделся сам. Возраст мужчины не поддавался определению, но видно было, что это не мальчик, а господин в солидных годах.
«Господин», – мысленно фыркнул протодьякон.
Фонарного света не хватало, и Пантелеймон вернулся в первую комнату за лампой. Зажег ее, пошел обратно к мертвецу. Присел на корточки, дотронулся до клочьев темных с проседью волос. Присмотрелся к оскаленной гримасе – достоверно судить нельзя, но все говорило о том, что умерший скончался в страхе и ужасе. И никаких следов, позволяющих установить причину смерти, – ни ножевых, ни пулевых ранений; следов удушения тоже нет, и череп цел.
Отравление?
Экспертиза невозможна.
Сердечный приступ?
Тем более не проверить…
Но кто-то здесь явно успел побывать – либо свидетель кончины бедняги, либо некто, явившийся после. Вряд ли покойный самостоятельно вытянулся в струну и сложил на груди руки, после чего отдал Господу душу с выражением страха на лице.
Хотя кто его знает… Разделся же он перед этим – если только его не раздели потом, но зачем, если не взяли ничего, а просто сложили одежду рядом?
Челобитных обругал себя за примитивные мысли – «некто, явившийся после». Конечно, здесь наверняка побывала вся деревня, если в ней, конечно, есть кто живой, хотя как-то не похоже. Но это иллюзия: все население на месте, просто попряталось и затихло. Все всё видели, и все всё знают! Властям не сообщили, ибо власти далеко, и никто не желал с ними связываться. Здесь, скорее всего, вообще позабыли, как выглядит милиционер. Следствия не было, отпевания тоже наверняка не было.
Но почему его не похоронили, а оставили лежать, как есть? Не может быть, чтобы здесь не было кладбища. Может вообще ничего не быть, но кладбище есть везде.
Раздели его или он сделал это сам, и его просто не потрудились одеть?
…Пантелеймон, поразмыслив, пришел к неизбежному и простому выводу – причина в страхе. Он понял это сразу, но счел необходимым рассмотреть остальные возможности. Рассмотрение не привело его ни к чему, зато страхом можно было объяснить все. В избе произошло что-то непонятное, и местные, вероятнее всего, предпочитали теперь обходить ее за версту.
Кто же тогда набрался смелости и уложил труп так, как тот лежал?
Может быть, никто этого и не делал. Хозяин разделся сам, аккуратно сложил одежду, улегся на пол и умер – с выражением ужаса на лице. Кто-то, естественно, заглянул проведать его и бросился наутек, оповещая попутно о случившемся соседей.
Дикая картина, но протодьякон чувствовал, что правдоподобно воссоздал события.
Если только не раздевался… уже покойник.
Тьфу, холера! Что за бредовые мысли?!
Но они имели под собой некоторые основания. Труп, судя по всему, находился здесь давно – почему он не разложился, не истлел, как полагается кадаврам, а превратился в мумию?
Нет, с этим трупом явно было что-то неладно…
С момента смерти этого неизвестного прошло столько времени, что его повидали не только местные, но и приезжие вроде Пантелеймона, которых исправно доставлял сюда Ступа. И как они относились к находке? Почему не предприняли никаких действий?
Впрочем, сам Пантелеймон тоже покамест не собирался тревожить покой усопшего. Возможно, его неизвестные товарищи по странствиям и приключениям отложили разбирательство на потом или начали его, да бесследно пропали. И его самого, возможно, ждет то же самое.
Знал ли о покойнике Ступа? Протодьякон не сомневался, что знал. Почему не предупредил? Боялся? Но чем опасно простое предупреждение? Значит, он в сговоре с кем-то, имеющим отношение к смерти несчастного. Но и это не обязательно – здешний люд отличается скрытностью. Пантелеймон не спросил, проводник не сказал. Золотое правило: никогда не говори о том, о чем не спрашивают.
Ясно было одно: до рассвета ничего выяснить не удастся.
Но кое-что еще можно сделать, не откладывая на завтра.
Пантелеймон взял лампу, светившую ярче фонаря, и пошел обследовать избу сверху донизу, держа в другой руке пистолет. Поднялся на чердак, не побоялся спуститься в подпол. Запустение и тлен; однако, без погрома. Здесь никто ни с кем не сражался и не оказывал сопротивления.
К концу осмотра протодьякон обнаружил, что смертельно устал. Это его удивило: он вроде бы ничего не делал – сидел истуканом в лодке, и это все. Но веки отяжелели, а ноги налились тяжестью. Может быть, что-то примешивалось к здешнему воздуху, а то и вовсе творились незримые чары: такую возможность он никогда не исключал, хотя сталкивался с настоящим колдовством довольно редко.
Как бы оно ни было на самом деле, но имело смысл хорошенько выспаться. Пантелеймон не собирался ложиться на диван, он предпочитал провести ночь на сеновале. Но, выйдя во двор, он никакого сеновала не нашел. Наткнулся только на полуразвалившийся сарай, который мог служить чем угодно. Ничего примечательного внутри не нашлось, однако спать там было явно неудобнее, чем в доме. Поэтому протодьякон принял решение переночевать на полу.
Он предпринял меры необходимой предосторожности: вынул мел и очертил в горнице приличных размеров круг. Потом окропил его святой водой и прочитал особенную молитву, не творившуюся в миру и известную лишь узкому кругу посвященных.
Она, скорее, была заклинанием против демонов, чем молитвой, хотя к Богу в ней обращались неоднократно.
Обезопасив себя по мере сил, протодьякон лег на пол. Под голову он подложил рюкзак, а в прочих удобствах нужды не было. Пистолета он так и не выпустил, и лампу гасить не стал.
Какое-то время он лежал, прислушиваясь к могильной тишине и отгоняя мысли о соседстве с трупом. Ничего не происходило, и он, в конце концов, забылся путаным сном.
* * *
Утро ознаменовалось неожиданным и даже неуместным, по мнению протодьякона, петушиным криком.
Челобитных быстро сел в центре круга, как будто и не спал.
В мутное окно били пыльные солнечные лучи. Тьма осторожно пятилась, сгущаясь в углах. Лампа выгорела и погасла, а тишина, царившая в избе, уже не казалась абсолютной, благо снаружи началось какое-то движение. Всеобщее оцепенение улетучилось. Пантелеймон проворно поднялся на ноги, убрал оружие, закинул за спину рюкзак.
Окинул горницу прощальным взглядом. Если Бог не выдаст, а свинья не съест, он обязательно вернется и выяснит, что приключилось с хозяином, – по крайней мере, предаст его тело земле и сопроводит это надлежащим обрядом. Но ночевать здесь вторую ночь он не хотел и очень рассчитывал сегодня же покинуть негостеприимное Крошкино.
Пантелеймон вышел на крыльцо и оторопел. Вокруг кипела жизнь – не особенно бурно, но кипела. Прогромыхала телега, он не успел разглядеть возницу. Значит, лошади все-таки есть. Велик же был страх Ступы, коль скоро он пошел на дурацкий обман и готов был лишиться «гонорара» – Пантелеймон усмехнулся – лишь бы настырный горожанин отказался от своих планов, лишь бы не отправляться в Крошкино. А ведь для проводника это – верный убыток! Неужто забота, добрая воля?!