У Ляпы перехватило дыхание. Он не упал в рыданиях и не забился в конвульсиях – просто побелел, как мел, и без сил опустился на траву. Его поразил ступор, и все слова позабылись…
Ликтор стоял, не шелохнувшись, и не предпринимал никаких попыток вернуть Ляпу в чувство. Так прошла не одна минута. Наконец Ляпа сменил позу: встал на четвереньки и таким манером двинулся к убиенной. Остановился, когда до тела оставалось не более полуметра, и осторожно протянул руку, коснулся одежды, как будто сомневался в ее материальности.
Прикосновение послужило мостиком к реальности. Ляпу, немало повидавшего на своем веку, начало рвать. Это было не отвращением, но чем-то иным; желудок и глотка работали помимо ляпиного сознания. Он машинально отвернулся и, сотрясаемый рвотными судорогами, все продолжал коситься на труп.
Ликтор тоже очнулся: вздохнул и присел на корточки.
– Гляди сюда, – пригласил он, не размениваясь на соболезнования.
Ляпа словно не слышал его. Отвернувшись, он утирал рукавом глаза и губы. Слезы текли ручьем, но были вызваны не переживанием, а рвотными спазмами.
– Эй, – настойчиво позвал Ликтор. – Посмотри, кому говорю.
– Чего тебе? – прошептал Ляпа.
– Зубы, – сказал тот.
Теперь Ляпе было намного труднее смотреть на труп, чем поначалу. Сверхчеловеческим усилием он одолел внутреннее сопротивление и уставился на отметины, в которые Ликтор тыкал пальцем.
Чтобы следы были видны, тот сдернул платье, обнажив Полинино плечо.
– И на руки взгляни.
Руки покойницы оказались сплошь покрытыми ссадинами и царапинами.
– Она защищалась, – пояснил Ликтор. – Как умела. Из последних сил. Но у нее коротко острижены ногти, и под ними нет ничего – ни кожи, ни крови, ни шерсти.
Издав стон, Ляпа поднялся с земли.
– От кого? – спросил он слабым голосом. – Ты видел?
Павел покачал головой:
– Нет, не видел. Если бы довелось свидеться, он лежал бы рядом…
Ляпа, раздираемый подозрениями, снова уставился на руки, но теперь это были лапищи Ликтора. Сравнительно чистые, ногти тоже острижены слишком коротко, чтобы разорвать человека. Проследив за Ляпиным взглядом, Ликтор скорбно усмехнулся:
– Никак на меня думаешь?
– А что прикажешь мне думать? – пробормотал Ляпа. – Поленька лежит мертвая, не дышит, ты над ней, и больше ни души…
– Ну, это ясно… – Ликтор ничуть не оскорбился. Другой реакции он не ждал. – Только на что мне это?
Ляпа ничего не ответил.
– Ну, договаривай! – Ликтор тоже выпрямился во весь рост.
– Сам же следы показал, – убитым голосом молвил Ляпа. – От зубов. Зубы-то человеческие… Я видел, как звери рвут… там другие следы… а Поленька, когда не в себе бывала, сама, случалось, меня искусает… отметины похожие…
Ликтор хмыкнул:
– Молодец, разобрался. Я думал, не сообразишь. Они человеческие, эти следы, верно, да не совсем. Присмотрись хорошенько. Вот здесь – видишь? И здесь…
Чувствуя, что последние силы покидают его, Ляпа заставил-таки себя взглянуть внимательнее. Ликтор не дал ему сформулировать мнение и объяснил сам:
– Это клыки. У людей таких не бывает, – он оскалил зубы. – Смотри! Мне так не укусить.
Ляпа уже думал о волке, которого повстречал.
– Это он… Я видел его нынче…
– Кого ты видел? – настороженно прищурился Ликтор.
– Тварь. С виду волк, но пасть… рот то есть… как у человека, только внутри я не особенно рассмотрел…
Ликтор сверлил его пытливым взглядом:
– И это все, что ты видел?
– Еще кольцо… хоровод. То есть сперва хоровод, ведьминский, я думал, что там и Полинка. Не знаю, почему так решил. А потом – кольцо вертящееся… И никакой Полинки.
Ликтор недовольно заворчал, отцепил флягу, протянул Ляпе:
– На-ка, хлебни.
Ляпа вцепился во флягу, как в лекарство от всех болезней и бед. Он осушил ее наполовину, почти не почувствовав ни вкуса, ни градуса. Но стало немного легче, и сердце вдруг отпустило, и можно было сделать хоть и прерывистый, но полноценный глубокий вдох.
Но и после выпитого он так и не нашел подходящих слов, чтобы описать увиденное. Излагал путано и бестолково, так что Ликтор безнадежно махнул рукой:
– Потом доскажешь… Как поступим – похороним здесь или донесем до погоста?
Ляпа в ужасе зачурался:
– Здесь?! Ты что? Скажешь тоже… Я ее один снесу, коли так, здесь не оставлю… Ведь человек она, не зверь, пусть сто раз ведьма.
Ликтор удовлетворенно кивнул:
– Я просто так – я и не ждал иного. Тогда давай, берем ее, дорога не близкая.
– Постой, – смешался Ляпа. – Ты сам-то – откуда здесь взялся? Чем мне пенять, рассказал бы лучше…
– Да не о чем рассказывать. Вот же, – Ликтор показал рамку. – Она меня и вывела.
– Что же она у тебя – на покойников настроена?
– Зачем на покойников? Я же не знал, что она мертвая, искал живую. Просто человека искал, инструмент показал. Вышел сюда и увидел – в точности, как ты. А может быть, она и не покойницу почуяла, а тебя самого. Ты ведь был уже близко.
Ляпа смотрел на него недоверчиво.
– Ты не договариваешь.
Тот согласно кивнул:
– Правильно говоришь. Но я по мелочам не договариваю. О чем умолчал – то дело, как говорится, техники. К Полинке твоей отношения не имеет.
Не вдаваясь дальше в подробности, Ликтор нагнулся, запросто поднял сердце Полины и облил его содержимым фляги. Очистив от земли и трухи, вложил в раскроенную грудь. Немного подумав, снял себя куртку, надел на труп и задернул «молнию».
– Теперь не потеряется…
Он действовал так, словно ему изо дня в день не просто приходилось, а уже надоело проделывать разного рода манипуляции над человеческими органами.
– Берись… Я – под мышки, а ты держи за ноги.
Тело Полины оказалось неожиданно тяжелым.
Ляпа, когда она была жива, изредка брал ее на руки – играючи, и весила она намного меньше, чем теперь, как будто прежде живая душа сообщала телесной оболочке живость, претворявшуюся в невесомость. Наверное, это действительно так, и душа возвышает человека в буквальном смысле, приподнимая его над землей.
– Тронулись.
Очень скоро стало ясно, что так они далеко не уйдут. Путь был далек и тернист; растягиваться цепью в три звена, срединное из которых было неживым, вскоре стало непосильной задачей, и Ляпа повалился на колени.
Ликтор, не говоря ни слова, передал ему свой рюкзак, а сам взвалил Полину на закорки. И это действие далось ему легко, словно он всю жизнь переносил на себе людей. Дело, видимо, было не в силе, а в сноровке.