Он рванулся вперед, но тут же напоролся на кулак хозяина, пославший его в глубокий нокаут. Он полетел на пол, опрокинулся навзничь и замер с разбросанными руками и ногами.
«Поднимайся! – орал ему бес. – Вставай, живо!»
Он так впился когтями в протодьяконов мозг, что Пантелеймон громко застонал. Горница кружилась перед его глазами волчком; он кое-как сел и сквозь туман увидел Ликтора, приближавшегося к нему со шприцем в руке.
«Не позволяй ему!» – взвизгнул бес.
Челобитных и сам – без всякого беса – не хотел, чтобы его кололи. Да, похоже, на краткий миг они с бесом стали подлинными союзниками, и теперь все существо Пантелеймона воспротивилось неизбежному. Он было приподнялся, но на сей раз ногой бил Ликтор, и тоже в лицо.
Удар был сокрушительным, Пантелеймон повалился без чувств. Забытье, правда, длилось недолго, и он успел очнуться к тому моменту, когда Ликтор перетянул ему руку жгутом и нацелил иглу.
– Не трожь… меня, – пробормотал протодьякон.
– Выхода нет, мил человек, – отозвался тот. – Потерпи. Сейчас тебе многое станет понятно. Это всего лишь вытяжка из местных трав, очень древний рецепт. Творит чудеса…
Игла впилась в руку, продвинулась в вену.
Протодьякон вытянул другую – свободную, со скрюченными пальцами, намереваясь впиться гаду в глаза, – но не успел. Раствор примешался к его крови и в считанные мгновения добрался до мозга. В голове ударил колокол. Протодьякон слышал, как лопаются нити, которыми бес опутал его; почти одновременно тот издал дикий вопль и спешно покинул сознание ликвидатора.
На деле же вопил не бес, а сам Пантелеймон.
Когда он немного опомнился, то обнаружил себя сидящим на полу, а Ликтор с тревогой и неподдельной заботой вглядывался в его глаза.
– Вот же, чертяка, – сказал хозяин. – Я ждал от него подлянки, но не думал, что у него хватит наглости… Милостив Бог, жив Господь! Хвала Ему, что надоумил меня взглянуть. Еще минута – и было бы поздно…
Пантелеймон с трудом пробормотал:
– … Он говорил, что все это ты…
– Что значит – всё?
– То и значит… Убил, поджег…
– А-а, ты про это… Ну, пусть говорит. Собака лает, а караван идет. На самом деле никого я не трогал, кроме их брата.
– Он утверждал, что ты и есть оборотень; охотишься на них, перекраиваешь на свой манер…
– А вот это не лишено смысла. Да ты сейчас все сам поймешь. Уже начинается. Ну-ка, мил человек, поднимайся, пока еще можешь. А то скоро снова отрубишься. Живо вставай и ступай к зеркалу, взгляни на себя…
Челобитных обнаружил, что как-то странно чувствует себя в вертикальном положении. Его почему-то тянуло… опуститься на четвереньки.
Что за притча?!
Прихрамывая, до странного неуверенной походкой он заковылял к мутному зеркалу, не ожидая увидеть в нем ничего иного, кроме всклокоченного, сильно избитого человека. Но он ошибся, его ожидал сюрприз!
Чтобы не упасть, протодьякон схватился за зеркало, сорвал его со стены и все-таки рухнул с ним на пол. Зеркало, выскользнув из его рук, треснуло пополам.
Ликтор осуждающе покачал головой:
– Ай-ай! Плохая примета… Не смотрись в него больше, беда будет…
Челобитных знал об этом. Отражая, зеркало посылает трещину в астральное тело человека – проще говоря, в его душу. И трещина эта может привиться, что чревато самыми нежелательными последствиями.
Зеркало, однако, странно притягивало Пантелеймона. Он не удержался и искоса бросил на него взгляд. И вновь ему ответил уродливый лик, наполовину покрытый шерстью!!!
Отчасти человеческое лицо, но больше – волчья морда…
Следовало испугаться, но этого не случилось.
Уместными были бы возмущение и отвращение, однако и этих чувств Челобитных не испытал. Напротив, ему захотелось всецело отдаться неожиданному восторгу, опробовать силы, неожиданно прихлынувшие к нему.
Без всякого колебания он опустился на четвереньки, обнаруживая, что так стоять и ходить намного удобнее, хотя и прямохождение пока что оставалось доступным. Его распирало во всех направлениях, энергия искала выхода.
Он запрокинул голову и тут же издал ликующий клич.
Ликтор смотрел на него снисходительно и ласково, с видом родителя, который наблюдает за первыми шагами своего отпрыска-карапуза.
– Выйди и побегай вокруг хаты, пока ночь на дворе, – предложил он. – Сбрось напряжение. Но дальше не суйся, рано еще тебе.
Рот у Пантелеймона остался человеческим, но язык не послушался, когда он вознамерился возразить. Эта неожиданная лингвистическая беспомощность сделалась ложкой дегтя в бочке, как мнилось протодьякону, меда.
Ликтор понял его затруднения:
– Неизбежные издержки трансформации, – развел он руками. – Звери не разговаривают. Со временем и рты сменяются настоящими пастями. Потерпи, ты недолго пробудешь в этой шкуре. Я ввел тебе совсем немного. Больше нельзя, с непривычки можешь загнуться.
Довольствуясь малым, Челобитных рванулся к двери; одежда лопнула на нем и опала лохмотьями. Он почти совсем уже как животное заскребся, упрашивая выпустить его наружу.
– Вокруг хаты и дальше ни-ни, – строго повторил Ликтор.
Он отворил дверь, и протодьякон вырвался на волю.
Чуждое, жутковатое ночное безмолвие стало понятным и приятным; он чувствовал себя как рыба в воде. Бросился нарезать круги вокруг дома; при заходе на третий у него вывалился язык – длинный и острый. С языка капала вязкая слюна.
Тишина сохранялась и в то же время каким-то неуловимым образом отзывалась на это превращение и бег по кругу; ночь приветствовала неофита, и протодьякон восхищенно приветствовал ее в ответ.
«Благословенная, благословенная тьма!» – выстукивало сердце.
Он знал, что отныне могуществен, как никогда, и перед ним теперь отступит любая нежить. Он понял, чего боялся наглый бес; вервольфы, созданные Ликтором, имели силу вредить не только людям, но и бесплотным существам, обращая их в новых вервольфов и ставя себе на службу.
Пока он не находил в себе силы порвать даже мелкого демона, но знал, что это возможно, и дело лишь в дозе.
Он несся, очертя голову; из-под лап летели комья земли.
Высшее блаженство! Нет, еще не высшее, но все впереди. И Бог, гнездившийся в том, что оставалось человеческим, откровенно выказывал полное одобрение. Не в этом ли был замысел Виссариона, поручившего ему сперва следствие и только потом – ликвидацию, по обстоятельствам?
Инквизитор, должно быть, не осмелился выложить сразу всю правду – и это резонно, Пантелеймон наверняка бы воспротивился такой перспективе, не разумея своего счастья. Сколько же предрассудков живет в человеке, особенно если он глубоко религиозен!