Смешивает Ицхак краски и проводит кистью по жалюзи на окнах. Пока не сделали эти жалюзи, росло то дерево в лесу среди других деревьев, и Господь, Благословен Он, овевал его ветром, поливал дождем, спускал на него росу, а птицы сидели на нем, щебетали и пели. Пришло время, появились дровосеки и срубили дерево. Вспорхнули птицы и улетели оттуда. Выходит, что все труды Господа, Благословен Он, были напрасны. Прошло еще время, и протащили дерево с места на место, по рекам, морям и по суше, пока не прибыло оно сюда. Увидел его столяр и купил. Обстругал, почистил и изготовил множество планок. Прибил он эти планки одна к другой, и получились жалюзи. Приделали эти жалюзи к стене, чтобы защищали они окно от дождей, и от ветров, и от солнца, и от птиц. Стоит теперь Ицхак перед жалюзи, и проводит по ним своей кистью, и наносит на них краску, и то же самое делают два его сотоварища с другими окнами. Поднимает Ицхак глаза и осматривается вокруг. Горы и холмы опускаются и поднимаются; и долины лежат в глубине, и тишина царит там, и еще большая тишина растворяет в себе тишину первоначальную; и скалы и утесы вздымаются, и травы выглядывают из них, похожие на пузыри; и какой-то серо-голубой сиреневатый свет блистает на пузырях, только пузыри эти — не что иное, как просто трава. И свет пляшет меж скал, и они раскачиваются и движутся, как стада. И слышится оттуда звук, похожий на звук пастушеской свирели. Когда был Ицхак мальчиком, он учил, что праведник Йосеф был пастухом, и Моше был пастухом, и царь Давид был пастухом. Теперь стоит он на том самом месте, где стояли предводители Израиля, и овцы и козы пасутся там, и пасет их арабский пастух. Воспрянул Ицхак духом и запел одну из песен Хемдата. Сколько дней и сколько лет минуло с того дня, как прочел Ицхак эти стихи впервые, сколько бед приключилось с ним, с Ицхаком, но всякий раз, когда эта песня просится ему на уста, сердце его бьется как в первый раз, и он подобен человеку, который изо всех сил пытается забыть свои горести и предаться радости и веселью. Услышали Ицхака оба его товарища, подняли головы, пораженные и ошеломленные, ведь никогда в жизни не слышали они человека, поющего за работой.
Спросил парнишка Ицхака:
— Ты помощник кантора?
— Почему? — удивился Ицхак.
— Потому что услышал я, что ты поешь.
— Пел я для себя, так просто.
— А, так ты сионист! Слышал я, что любят сионисты петь всегда «Еще не потеряна наша надежда!».
— Что еще ты слышал о сионистах, дорогой?
— Слышал я, что хотят они приблизить избавление при помощи всякого рода прегрешений.
— Почему именно путем прегрешений?
— Не придет сын Давида, но только — в поколении, когда все — праведники или все — грешники, но ведь грешить легче, чем соблюдать заповеди, поэтому они не соблюдают заповеди.
Ицхак слушал, но не возражал. Прошли те времена, когда он горел страстью агитировать за сионизм. Достаточно того, что эти — не пристают к нему. Тем не менее он чувствует, что поддается их влиянию. К добру или не к добру — кто мы такие, чтобы нам знать это? Уже по внешнему виду похож Ицхак немного на жителей Иерусалима, а если вдуматься, так и в глубине души. И когда его подельники, маляры, прекращают работу, чтобы помолиться, оставляет он тоже свою работу и молится. И если едят они вместе хлеб, он вместе с ними благословляет трапезу. Если бы не Блойкопф, стал бы Ицхак абсолютным иерусалимцем. Молока и меда не нашел Ицхак в Иерусалиме, но — успокоился.
1
Ицхак ничем особо не выделяется среди других. Многие молодые люди похожи на Ицхака, и вряд ли ты обращаешь на них внимание. Ицхак не отличается ни внешностью, ни искусством беседы. Случись тебе поговорить с ним, вряд ли ты будешь стремиться побеседовать с ним еще раз. И если он случайно попадется тебе на рынке, ты не узнаешь его. Такой молодой человек, как Ицхак — кто не любит его, просто его не замечает. Рост его — средний, и лицо, широкое сверху, книзу сужается. Глаза его кроткие и не лучистые. Поступь его тяжелая, как у ремесленника, инструменты которого сдерживают поступь. В будние дни он одет в белые штаны и короткую куртку зеленого бархата в черную полоску, а под курткой — коричневая рубашка и истрепанная панама на голове — и все это заляпано разноцветными красками. Сандалии его без каблуков, и ногти блестят на его черных пальцах, и волосы выбиваются на затылке. А когда он надевает субботнюю одежду, он похож на юношу из Меа-Шеарим, притворяющегося просвещенным человеком. И некоторые портнихи и шляпницы досадуют на него: такой парень, как он, не должен был селиться в доме, все жильцы которого учителя, и писатели, и художники, и чиновники.
Шляпницы и портнихи, которые гнут свою спину ради пропитания, не признавали этого маляра. Другие молодые люди интересовали их. То, что рассказывают про этих молодых людей, похоже на истории в романах. Одни из них уже побывали в Сибири, а другие принимали участие в покушении на генерал-губернатора; одни были участниками самообороны, а другие организовывали забастовки. В данный момент находятся они здесь, в Эрец Исраэль, как овцы, уведенные пастухом от волка. Придет время — выйдут они из овчарни и разорвут волка с пастухом вместе.
Оттого что в Иерусалиме нет ни фабрик и ни бунтующих рабочих, на данный момент нечего им тут делать. И пока что сидят они себе, и обсуждают мировые проблемы, и читают лекции, и произносят речи, а по вечерам заходят к шляпницам и портнихам, пьют чай и едят разные сласти, одалживают у одной бишлик и у другой бишлик. Шляпницы и портнихи очень довольны и рады помочь людям, судьба которых начертала знак мужества у них на лбу. Хотя они сами нуждаются в этих копейках, чтобы купить на них хлеб и молоко, ведь Иерусалим — город, где не каждый день можно заработать. И эта работа в тесной комнате со спертым воздухом, без здоровой пищи, истощает силы человека, и, несмотря на то что продолжительность дня в Иерусалиме больше, чем в других местах, человек стареет здесь быстрее, чем в любом другом месте. Уже зеркало не льстит им, уже не показывает девушек с круглыми и румяными щечками, а отражает угрюмые лица, похожие на иерусалимские скалы эти, которые смотрят на тебя угрюмо. Что остается им в Иерусалиме? Что скрашивает их жизнь? Если бы не Народный дом и два-три человека, обычно навещающих их по вечерам, вся их жизнь была бы безотрадным существованием. В юности в родительском доме каждая из них что-то значила, каждый бал прибавлял ей славу, красивые юноши присылали им любовные письма, а здесь многие из них поселились в одном и том же месте, лишая друг друга работы, и все вместе — безработные. Дни тянутся и тянутся, и каждый день — длинный-предлинный. И кажется, что не кончится день никогда, но он — проходит, и вместе с ним — недели, и месяцы, и годы, которые опутывают тебя паутиной, как паук у входа в пещеру, и не найдется человека, способного прийти и эту паутину разорвать.
2
Ицхак не замечал ни своих соседок, ни их гостей. Со дня приезда в Иерусалим он замкнулся в себе и огородил себя со всех сторон. В конце рабочего дня он возвращается в свою комнату, и отставляет в сторону свое ведро, и бросается на кровать, чувствуя себя, как грузчик, который сбрасывает с себя ношу и высвобождается от нее, или же — подобно самой ноше, сброшенной грузчиком. Проходит час, встает он с кровати, моет лицо и руки и ждет, пока они высохнут на воздухе, чтобы не пачкать полотенце, ведь его надо стирать, а вода тут продается по порциям. Есть у него силы — готовит себе чай или какао и два-три яйца. Нет у него сил — берет кусок хлеба с помидором или с маслинами, и ест, и запивает холодным чаем, оставшимся в чайнике с утра. Поел и попил — берет книгу. Есть у него силы — сидит и читает. Нет у него сил — дремлет над книгой, то мучаясь угрызениями совести, что ничего не делает для своей души, то — наслаждаясь; так наслаждаются измученные люди минутой сна как своего рода неожиданной находкой. Тяжела война между телом и душой. Одно просит отдыха, а другая — просит знаний. Обычно в жизни сильное побеждает слабое, но что касается Ицхака Кумара, у него — слабое побеждает сильное, то есть жалкое тело — просвещенную душу. Вспоминает он Соню и думает о ней, но без особой симпатии. Мучения, причиненные ему ею, поубавили удовольствие от воспоминаний о ней. Тем не менее он находил немного утешения в страданиях; быть может, искупят они «тот самый» его грех.