Поезд снова пришел в движение. Борух-Меир посмотрел на спящего солдата и подумал: «Надо было спросить его, куда он едет, а то проспит свою станцию и попадет на гауптвахту за самовольную отлучку». Вошел проводник, проверил билет у Боруха-Меира, разбудил солдата, посмотрел на свет его отпускной билет и вышел.
Прежде чем солдат снова заснул, Борух-Меир решил выяснить:
— Ну как, нравится служить кайзеру?
— Да, герр, — ответил солдат.
— Но и дома тебе тоже нравится? — продолжал спрашивать Борух-Меир.
— Да, дома хорошо! — не стал скрывать солдат.
«Гиршл чуть было не стал солдатом», — вспомнил Борух-Меир. Не случись несчастье, он сегодня тоже мог бы спать в солдатском обмундировании. Услышав последнее признание солдата, Борух-Меир осознал, как повезло Гиршлу, что его не было в Шибуше летом, когда туда прибыла призывная комиссия. «Велико правосудие Твое, Господи, — прошептал он, — неисповедимы пути Твои».
Только он закончил покаянную молитву и приготовился заснуть, как в купе вошло несколько пассажиров. Один из них был похож на его брата Мешулама или по крайней мере напоминал его. Прошло двенадцать лет, как они не виделись. Даже переписки между ними не было, если не считать новогодних поздравлений, которыми они обменивались. А ведь его сыновья, наверное, выросли и уже в таком возрасте, что пора женить их. Помнится, там есть и дочка, которой тоже надо подыскать жениха. За кого он хочет ее выдать — за какого-нибудь молодого раввина? Он со странностями, этот Мешулам. Рассказывали, будто он вступил в Союз сионистов в Тарнове и собирается переселиться в Палестину, чтобы возделывать там землю. Хорошенький из него будет земледелец! Кончится тем, что общине придется его содержать. Но почему я о нем вспомнил? Этот человек совсем на него не похож.
Прислонившись к окошку, Борух-Меир задремал. Поезд мчался вперед, в ночь, останавливаясь, трогаясь в путь и снова останавливаясь. Когда Борух-Меир проснулся, было уже утро и поезд добрался до Лемберга.
…Гиршл провел в Лемберге целое лето. Его лицо окаймляла бородка, он пополнел и загорел. Страх и потерянный взгляд исчезли, нервное переутомление прошло. Он был такой, как прежде, движения его были спокойными. Три месяца здоровой жизни в заведении д-ра Лангзама, физический труд на свежем воздухе, долгий спокойный сон поставили его на ноги. И все же он чувствовал какую-то неловкость, представ перед отцом, который принес с собой запах Шибуша, что повергло Гиршла в уныние. Ему хотелось съежиться, как бы извиняясь за то, что причинил семье столько волнений. В глубине души он надеялся на прощение.
Борух-Меир обнял сына, расцеловал его и задал несколько простых вопросов, как будто не произошло ничего необычайного. Так же тактичен он был и в поезде, по пути домой, и, осознав это, Гиршл в порыве благодарности схватил отца за руку, но, боясь заплакать, сдержался и не произнес ни слова.
Борух-Меир пожаловался доктору на шибушцев, убежденных в том, что безумие Гиршла было инсценировано, чтобы избежать воинской повинности.
— Нет худа без добра, — успокоил его д-р Лангзам. — Вашему сыну, когда он вернется домой, по крайней мере не придется никому ничего объяснять.
…В отсутствие Гиршла в его родном городе произошло много разных событий. Глядя на сына, Борух-Меир раздумывал, с чего начать рассказ. С аптекаря ли, подавшего на Гурвицев в суд за то, что они продавали нюхательные соли без лицензии? Борух-Меир не был уверен, что выиграет дело, но даже если он вынужден будет снять с продажи нюхательные соли, дела в лавке не очень сильно пострадают. Остается, в частности, торговля красками, которая идет более чем успешно. Маляр Шляйен, неожиданно вернувшийся из Америки, заставил весь город заново покрасить свои дома и обновить вывески. Маляр был таким артистом в своем деле, что некоторые лавочники разорились, заказывая ему новые вывески. Он обновил и внутренние стены Большой синагоги к большому неудовольствию Хаима-Иеошуа Блайберга, возражавшего против закрашивания старых стен и потолка. Однако Борух-Меир решил не упоминать Блайберга в беседе с Гиршлом, что должно было свидетельствовать о его скромности, — пришлось бы признаться, что он пожертвовал синагоге необходимое количество краски. Борух-Меир не любил хвастаться своей щедростью, тем более что пожертвование было сделано с единственной целью — убедить Небо излечить его сына.
Так или иначе, развлекать Гиршла не было никакой необходимости, потому что поездка поездом в Шибуш, особенно в месяц элул, сама по себе была развлечением. Пассажиры разделились на четыре лагеря. К первому относились воинственно настроенные торговцы эсрогами, возвращавшиеся из Греции. Подумать только, они несколько недель мотались по стране бессовестных головорезов, лишенные настоящей еврейской кухни и возможности слушать еврейскую молитву, чтобы доставить эсроги к празднику Суккос, — и смотрите, как сионистская печать нападает на них! Присутствовавшие в поезде сионисты, в свою очередь, кричали, что евреи, покупающие или благословляющие эсроги из Корфу, тогда как еврейские земледельцы в поте лица выращивают такие же в Палестине, — самые закоренелые антисемиты. Тут к перепалке подключилась группа хасидов — одни возвращались с «вод», другие ехали к своему Ребе на Грозные дни. Тот, кто покупает эсрог из Палестины, кричали они, сам имеет дело с антисемитами: как иначе назвать еврейских земледельцев, чуждых религии вообще? Были и такие, кто не принадлежал ни к торговцам эсрогами, ни к сионистам, ни к хасидам. На каждой станции они выбегали из вагона, покупали у местных продавцов яблоки, груши и сливы, ели сами и угощали других. Конечно, этим фруктам было далеко до эсрогов с греческих островов, но Бог и их сделал душистыми, сочными, не запрещал вкушать их. Постепенно поезд наполнился ароматом осенних плодов, и споры утихли. Поезд то останавливался, то шел дальше; одни пассажиры сходили, на их места садились другие. Гиршл не успел доесть яблоко, как показался Шибуш!..
Дома Гиршла встретила Мина с ребенком на руках, который напомнил ему плачущий сырой бифштекс. Он поздоровался с женой, вид сына оставил его равнодушным, как и недавно известие о его рождении. Две голубые капли блестели на личике малыша, и Гиршл знал, что он смотрит на него. Губы отца задрожали. Он почувствовал потребность извиниться перед ребенком за то, что произвел его на свет без любви и вообще не способен его любить.
Но у другого Отца, более великого, чем Гиршл, были иные намерения. Пусть появившийся отец старался не смотреть на своего сына, даже не думать о нем, нежность к нему вкралась в его сердце. Немного времени потребовалось, чтобы он уже обнимал и целовал того самого ребенка, которого, он был уверен, никогда не сможет полюбить. Еще вчера Гиршл мрачно твердил себе: «Я должен смириться с его существованием, поскольку являюсь виновником его рождения», — а сегодня ему уже казалось, что сам существует только ради него. Так Господь, Отец наш Небесный, играет с нами в «отцов и сыновей». Как ни занят Он сотворением и разрушением космосов, у Него находится время даже для маленького лавочника и для младенца в колыбельке.