И сказал на это Фалькон ядовитый:
– Что ж, решено. Прогоним Монфора, чтобы не осталось в Лангедоке больше у Римской Церкви защитников…
И напомнил о том, как шесть лет бился Монфор на землях Тулузских, отвоевывая мечом для Господа те владения, которые были для Него утрачены ради злой ереси.
И слушал Фалькона Папа Римский; после же сказал Раймону:
– Простить бы вас и на этот раз, мессир, да только веры вам больше нет. Сами-то вы католик – сгубила вас поклятая привычка якшаться с еретиками и бродягами.
И присудил так: передать Монфору в лен те земли, которые завоевал он мечом, именно – Нарбонну, Безьер, Каркассон и Тулузское графство. Пусть Монфор принесет королю Франции Филиппу-Августу вассальную присягу и с благословения святейшего престола вступит в свои новые владения, дабы стеречь в них веру Христову.
Графство Фуа временно отходит во власть Римской Церкви, покуда не будет решено, что с ним надлежит делать.
Бывшему же графу Тулузскому Раймону назначается ежегодное содержание в четыреста серебряных марок, а супруге его Элеоноре Арагонской – в сто пятьдесят, дабы могли они вести жизнь, достойную павшего их величия…
* * *
– Что-о? Симон де Монфор – герцог Нарбоннский и граф Тулузский? – кричал Раймон (а толпа на пристани умножалась с каждой минутой: граф вернулся, наш граф вернулся!)
– Кто же это сделал его графом Тулузским? Ах, Филипп-Август? Ах, король Франции? Сюзерен наш? – Хохот. – Ох, попадись он мне голой задницей на злое жало!..
И – хвать себя между ног!
Толпа взвыла от восторга.
– А Львиное Сердце, граф Риго, этого сюзерена!.. – припоминал во всеуслышанье Раймон сплетни тридцатилетней давности.
Многие из собравшихся слышали о подобном впервые, однако ж радостно орали:
– Было, было!
– А мы-то чем хуже? – смеялся, выплевывая слова, Раймон.
– Ничем мы не хуже! – хохотала и орала толпа. – Всем ты лучше, Раймон!
– Симон – граф Тулузский! – веселился, ярясь, Раймон. – В дерьмо такого графа!
– Ты! Ты! Ты – граф Тулузский! Единственный! Наш! – голосила марсальская пристань.
Раймон поднял коня на дыбы, покрасовался. Мокрые волосы хлестнули графа по лицу.
– Тулуза! – закричал он, срывая голос. – Тулуза! Тулуза!
И вдруг заплакал навзрыд.
* * *
Сам Симон в Рим не поехал – не хотел оставлять отвоеванные земли без пригляда. Вместо себя отправил к святейшему престолу своего младшего брата Гюи.
Для Раймона невелика разница – что Симон, что Гюи. Оба брата, как чурки деревянные, и слов-то людских толком не знают. На человечьем языке только и умеют сказать «убивайте всех» и «ave Maria»; прочее же, полагают, от лукавого.
Однако, надо признать, Гюи оказался еще хуже Симона. С этим вообще не поговоришь. Гюи молчит. И даже не моргает.
Фалькон – тот старается, спорит, отстаивает, настаивает. А Гюи де Монфор только мессы выстаивает да за спиной у Фалькона маячит башней – в напоминание о том, что в Тулузе сидит его старший брат Симон, брови хмурит.
Тоже мне, подпорку Господу Богу соорудили – Симон де Монфор. Будто бы покуда не народилось эдакое сокровище, Господь вовсе ходил спотыкаясь.
Вот так и отдали Монфорам благодатные тулузские земли. Все отдали – и зеленые склоны гор, и стада овец и коз, пасущиеся на лугах, и желтые поля пшеницы, и пыльные виноградники под жарким солнцем, и быстрые речки, вращающие мельничные колеса, и гулкую прохладу старых храмов Тулузы, Альби и Нарбонны… О, лучше не думать.
Дама Тулуза со смуглой от загара кожей. Как же я не уберег виноградников твоих, легкомысленная моя, прекрасная моя, возлюбленная?..
* * *
Марсальские старшины вышли из города навстречу низвергнутым тулузским графам. Двенадцать человек, все солидного возраста и с манерами, внушающими почтение; одеты, по обычаю, в темное платье (очень дорогого и хорошего сукна, не пропускающего влагу).
Выступавший впереди – дородный, с неподвижным одутловатым лицом – торжественно склонился перед изгнанником-графом. Старший Раймон слегка подал вперед коня.
Выпрямляясь, старшина произнес звучным голосом:
– Община марсальская счастлива видеть на своей земле графа Раймона Тулузского и его сына.
Раймон спешился, бросил поводья в первые попавшиеся руки. Старшины смотрели, как он медленно направляется к ним. В двух шагах от встречающих Раймон остановился.
Тогда тот, что стоял впереди, заговорил снова.
– Примите, мессен граф, ключи от вольного торгового города Марсальи.
И вдруг лицо старшины – невозмутимое лицо торговца! – задрожало, расплылось, стало рыхлым. И совсем уж не торжественно, сквозь слезы, выговорил он:
– Вы вернулись, мессен… Хвала Иисусу, вы вернулись…
– Ох, проклятье! – вскричал Раймон, тщетно пытаясь совладать с волнением.
Он принял ключ из прыгающих пальцев старшины и задрал руку с ключом повыше, чтобы все видели. Толпа радостно ахнула.
– Друг мой! – сказал Раймон старшине, хлопая его по спине кулаком, в котором был зажат ключ.
И слезы потекли по щекам старого графа.
Так, смеясь и плача от радости, вошел он в Марсалью. Множество людей в городе было вне себя от счастья. Из уст в уста передавалась добрая весть:
«Наш граф вернулся! Граф Раймон вернулся!»
* * *
Четыреста лет назад случилось так, что король Карл по прозванию Лысый держал в осаде город Тулузу. Тулуза уже и тогда отличалась своенравием и королю Карлу – как это было у нее в обычае – противилась.
Злилась. Не хотела. Непокорство, сколько умела, выказывала.
И был у нее в те дни храбрый военачальник именем Фределон. Видел король Карл, что не совладать ему с Тулузой, покуда этот Фределон ее обороняет. И потому вошел в тайные переговоры с Фределоном, а ночью Фределон отворил королю ворота.
С торжеством вошел в Тулузу король Карл по прозванию Лысый и убил тех, на кого показал ему Фределон, – чтобы не мстили за предательство.
А потом, в награду, передал Фределону из рук в руки земли Тулузские.
С тех самых времен и не прерывается род тулузских графов.
* * *
Раймона – по счету тулузских Раймонов шестого, его сына и немногочисленную их свиту поселили в наилучшем доме Марсальи.
Несколько дней усердно потчевали от сердечной полноты: рыбой, тушенной в сметане и молоке с луковой подливой; жареным мясом в яблоках и салатных листьях; заморскими кушаньями, названия которых никто толком не знал; хлебом из чистейшей муки, белым и нежным, как щека грудного младенца; а также и винами: розоватым, на просвет как первый луч зари; красным, будто жильная кровь; или же другим красным, подобным гранату, оправленному в золото.