— Так это не соринку в глазу заметить, — усмехнулся Игнатьев, — это бревно. У какого же хозяина калитка на жену падает? Если только у безрукого и безногого.
Игнатьев нахмурился еще больше, потому что понял, что оправдывается. Этого еще не хватало! Он посмотрел в черные искристые глаза казачки и решил больше не вступать в разговоры, а собрать инструмент и удалиться с достоинством. И тут ему стало еще больше стыдно, потому что он показался себе похожим на какую-то пародию на Робин Гуда. А еще больше на члена «команды Тимура». Был такой очень старый фильм о ребятишках, которые помогали солдаткам, вдовам и старушкам. Детский сад!
— А вы никак уходить собрались? — весело спросила женщина. — Хоть имя бы свое назвали, а то не знаю, кого и поблагодарить.
— Зосима Иванович…
— А меня Мариной кличут. Так, может, вы зайдете, Зосима Иванович, в хату?
Глаза казачки задорно и одновременно призывно блеснули. Она демонстративно поправила блузку на высокой груди, там, где между двух округлостей образовывалась волнующая воображение ложбинка. И Игнатьев понял, что с ним играют. Уж кто-кто, а человек, дослужившийся в полиции до майора, возглавлявший обособленный территориально отдел, разбираться в людях научился. И недобросовестные работники, и преступники, да и жена, чего греха таить, много кто перед Игнатьевым за его жизнь ваньку валял да во всякие игры играл. Не таких раскусывал. И он принял вызов, потому что решил доказать, что мужик по натуре существо бескорыстное. Он сначала делает, а потом думает — зачем. Для него главное сделать, чтобы было хорошо, а потом уж разбираться с благодарностями. Уж ему-то вполне достаточно теплого слова. Или Игнатьеву так казалось.
Он зашел, сел на предложенный стул. А когда хозяйка выставила бутылку и кое-какую закуску, вежливо отказался. Марина удивилась, но не настолько, чтобы не заподозрить в этом ответную игру Зосимы Ивановича. Мог и прикидываться непьющим или равнодушным к алкоголю. Все знают, как бабы к этому делу относятся. Не показатель.
Потом они сидели, пили чай с вареньем, болтали о погоде, о городке. Варенье у Марины было душистое и совсем не приторное. Не сахаром она брала, а тем, что весь аромат ягод сохранила, их природный вкус. И он налегал на варенье, забывшись. А Марина с интересом смотрела. Она придерживалась, как и большинство женщин, мнения, что мужчина, любящий сладкое, по натуре добрый и мягкий.
В этот день они о себе не говорили. Но разговор сложился как-то так, что в домашнем хозяйстве у Марины были неразрешимые проблемы, которые кое-кто из мужиков не брался решить по причине их сложности или трудоемкости. Игнатьев понял, что его, как принято у молодежи говорить, «разводят на слабо». Ну ладно, решил он с азартом.
Примерно в таком духе неделя и пролетела. И как-то неожиданно для себя Игнатьев понял, что глаза у Марины очень красивые и глубокие. И в них так ярко и живо все отражалось: и грусть, и веселье, и задумчивость. А руки! Несколько случайных прикосновений били как электрическим током. Он физически ощущал тепло, приятное томление, когда ее рука просто лежала в сантиметре от его руки. А улыбка! А как приятно пахло в ее доме и от нее самой!
То, что его тянет в дом Марины, Игнатьев понял уже на третий день. Это было не новое, это было хорошо забытое, что-то из далекой юности. И это было глупо. А вчера сложилась такая ситуация, что он мог бы запросто остаться у нее на ночь. Трудно объяснить, но это было понятно. Но Игнатьев испугался, что, оставшись, он все испортит, исчезнет налет романтического, загадочного, нереального. А что может быть реальнее, более приземленнее обычного секса? Возможно — необычный секс, но Игнатьев никогда не был бабником, искусным любовником. У него вообще женщины не было уже лет пять. Тут невольно задумаешься о том, а получится ли у тебя хоть что-то в постели или нет. Иными словами, Игнатьев больше испугался, чем хотел испортить чистоту отношений.
Выкурив три сигареты подряд, Зосима Иванович наконец понял, что он просто тянет резину. Подтянув брюки, он решительно двинулся в сторону дома Марины, так и не придумав, как объяснить ей причину такого позднего визита. Он подошел к калитке, которую сам же недавно чинил, перегнулся и отодвинул металлический язычок задвижки. На кухне горел свет, и сквозь занавески было видно, что Марина сидит за столом без движения. Рукодельничает, читает, телевизор смотрит? Или плачет?
Последняя мысль кольнула Зосиму Ивановича, как будто он сам был виноват в слезах женщины. Стараясь не торопиться, прошел через двор и постучал в оконную раму. Занавеска почти сразу откинулась, и он увидел ее лицо. Печальное, усталое. Он некоторое время смотрел и все боялся услышать вопрос о том, зачем заявился. Но вопроса не последовало. Занавеска опустилась. Потом послышались мягкие шаги в сенях, звякнул крючок, и дверь открылась.
Марина стояла облокотившись на косяк и зябко куталась в большой платок. Игнатьев подошел и посмотрел ей в глаза.
— Извини за поздний визит, — проговорил он наконец после длительного молчания. — Смотрю — не спишь. Дай, думаю, зайду, может, чашку чая нальешь, вечерок скоротаю.
— Не спится? — странным голосом спросила Марина.
— Гулянка у братана, веселье… а я посидел для приличия да подался на улицу.
— Что так?
— Решил под узду себя взять, — усмехнулся Игнатьев и многозначительно щелкнул рукой по горлу. — Разбаловался в последнее время от одинокой жизни, думал, что тоску заливаю. А теперь понял, что зря.
— Об жизни пришел поговорить?
— Ты прости меня, Марина, — спохватился Игнатьев, — я ведь ничего дурного не думаю и не помышляю даже. Я чисто по-человечески к тебе… по-соседски, что ли…
Мысленно он ругнулся, поняв, что несет чистейшей воды ахинею.
— Нет, не в этом смысле, — решил он исправить положение, — я же вроде постарше тебя лет на двенадцать.
— Дурак ты, Зосима Иванович, — прошептала Марина. — Дурак и не лечишься. Не помыслил он ничего дурного! А я все жду, когда ты помыслишь.
И она шагнула со ступенек, крепкими руками обхватила мужчину за шею и прижалась к ней жарким лицом. Зосима Иванович почувствовал, как ее мягкие груди прижались к его груди, как прижался ее мягкий живот, упругие бедра. Желание захлестнуло волной. Он ощутил дикую страсть, почти как в молодости. Он не только хотел сам, но и его хотели. Женщина жаждала ему отдаться, она вся пылала от этого желания, думала о нем, ждала его.
Что было дальше, Игнатьев помнил уже плохо. Он схватил Марину своими ручищами, целовал в лицо, шею, волосы, руки гладили ее упругое, пышное тело, грудь, бедра. Каким-то образом они оказались в горнице, потом в комнате. И кровать была застелена белым хрустящим бельем, и одеяло было откинуто. И на этом белом и хрустящем белье ее белое тело билось и трепетало, она стонала и вскрикивала, просила еще и еще, она называла его ласковыми именами, хватала теплыми влажными губами его губы и снова откидывалась на подушки.
И потом они лежали потные, утомленные и смотрели в потолок. Игнатьеву страшно хотелось курить, но он терпел. Он гладил плечо женщины, которая, доверчиво положив голову ему на грудь, лежала рядом, а внутри рвались теплые нежные слова, признания, обещания. И тут же он вспомнил слова Галинки, ее просьбу не обещать лишнего. Зосима Иванович именно сейчас остро почувствовал, что если он встанет, поцелует Марину, оденется и уйдет, то ничего в этом противоестественного не будет. Все будет правильно, так, как она это себе представляет, и это именно то, чего она от него ждет.