Я молча отстранил Ларса и пошел обратно в замок. Проходя мимо Флейм, услышал, как она всхлипнула. Мне почему-то казалось, что от холода.
Хруст и шелест… И шипение… Там не слышно, но ощущается… Запах… Так пахнет то, что надо вернуть… Что надо вернуть живым… Что надо вернуть… сейчас…
Шипение.
Шипение?
«Ты…»
Дрожь воздуха у самых пальцев. Странные шары, красные с бордовым — их называют… глазами… Эта тварь тоже не хочет видеть его лица. Все умирают, когда видят его лицо… Кроме того, что надо вернуть… Оно не умирает. Нельзя. Оно должно умереть иначе.
И не здесь.
Но — это шипение… Шшшипениееееее…
«Ты-ы?..»
Не надо. То, что пахнет. Надо. Надо то, что пахнет… Пахнет близко… сильно… здесь… Зеленые холмики с желтыми порослями чего-то живого. Что-то другое живое ходит, топчет это живое… И за этим, вторым живым… и за стеной… за третьей стеной — оно. То, что надо вернуть.
Но только вот…
«Ты».
Хруст — гнется ржавая сталь. Ломается, с кратким надрывным воплем.
Ты…. Я…
Не сейчас.
Почерк был неровный, даже неряшливый, с сильным уклоном влево — совсем не такой, каким, по моему убеждению, должен быть ее почерк. Уж я-то знал в этом толк — бывало, отец подрабатывал каллиграфистом, а когда совсем спился, раз или два подделывал векселя, чтобы расплатиться с долгами. Его не поймали — он вовремя успел замести следы, но я на всю жизнь запомнил, как пахнет горящий вощеный пергамент.
«На рассвете, за конюшнями. Я должна видеть тебя. Йевелин».
Я чуял ловушку, благо нюх на подобные вещи за последние годы у меня развился неслабый, и стоял возле окна, вертя в пальцах бумажку, которую мне час назад подсунули под дверь. Я выскочил в коридор, но успел лишь услышать быстрый топот удаляющихся ног. Горничная или мальчишка-паж…
Записку писала не Йевелин.
Я это знал — и не только потому, что у этой странной женщины не могло быть такого смешного, полудетского почерка. Может, она писала левой рукой, чтобы не быть обнаруженной, кто знает?.. Да только дело не в этом. Она написала бы не так. Не фразами из дамского романа, которые так любят провинциальные аристократочки… А кроме того, даже смысл был совсем другой. Она написала бы не «я должна видеть тебя», она написала бы «уезжай». Нет, «уезжайте». Ее случайное «ты» в зале было неправильным. Мы оба это почувствовали.
Но самое главное заключалось в том, что я был абсолютно уверен, она вообще не стала бы мне писать. Незачем. Нас не связывало ничего, о чем бы она знала.
Я зажег свечу и поднес мятую записку к огню. Бумажка вспыхнула и свернулась, пламя поползло к моим пальцам. Я подумал о Флейм. Думал о ней всё время, пока огонь пожирал лживые слова, придуманные для меня, и, когда красный язычок лизнул мой ноготь, бросил бумажку на свечу. Огонь бешено задергался и почти сразу погас. По пергаменту потек расплавленный воск.
Я думал про рисунки Йевелин. Про Миранду, беловолосую Миранду, привязанную к кресту. Интересно, какими были ее волосы? Светлыми, наверное. Ведь Йевелин не могла знать, что она поседеет. Или могла?..
Я отряхнул ладони от пепла и, не оглядываясь, вышел из комнаты. Откуда-то я знал, что уже никогда сюда не вернусь.
Замок спал или успешно прикидывался, что спит. Не знаю, где были Ларс и Флейм, но вряд ли в одной постели. Почему-то я верил им — верил, что это ничего не значило. Но это было не важно. Не потому, что я не мог их простить. Просто они уже мне не принадлежали. Я почти с облегчением подумал, что пора их отпустить.
Я тихонько вышел через один из черных ходов для прислуги и, обогнув здание, направился к конюшням. Солнце еще не взошло, хотя небо было совсем светлым. Хотя я не сомкнул глаз в эту ночь и даже не раздевался, да и предыдущий день никак нельзя было назвать спокойным, я чувствовал себя свежим, отдохнувшим и совершенно безмятежным. Чем-то это напоминало мое состояние во время полуторалетнего плена в храме Безымянного Демона. Тепло, хорошо и спокойно, и не трогайте же вы меня…
За конюшнями никого не оказалось, только подросток-конюх сладко похрапывал, свернувшись на охапке соломы и натянув одеяло до самого носа. Я посмотрел на него с насмешкой — ничего не стоило увести коня, тихо выехать в заднюю дверь и… Именно это я собираюсь сделать, но только после того, как выясню, кому понадобилось заманивать меня сюда. Мелькнула мысль, что это могут быть проделки Дарлы или Куэйда, желающих скомпрометировать Йевелин еще больше. Значит, она здесь тоже появится. Это хорошо. Мне хотелось спросить ее про Стальную Деву. Всего один вопрос. Может, и успею. А если нет — ну что ж, нет так нет.
Я обошел конюшни два раза, потом прислонился к стене и равнодушно посмотрел на золотой луч, скользнувший по кромке горизонта. Бестолковая получилась поездочка. Хотя, с другой стороны, я выяснил довольно много полезного. Вот понять бы только, что именно.
Я отмахнулся от запоздалого ночного комара и вздрогнул, услышав приглушенное бормотание. Совсем рядом, хотя еще минуту назад около конюшен было пусто. Я заглянул за угол и никого не увидел, но бормотание не прекращалось и даже усилилось. Теперь я различал отдельные слова. Что-то вроде «отойди, отпусти».
Заинтригованный, я бросил взгляд на крепко спавшего мальчишку-конюха и, снова заглянув за угол, обомлел.
Там была женщина — через минуту я узнал в ней дородную бабу, первой кинувшуюся обнимать спасенную Дарлу. Кормилица. Она стояла у стены конюшни спиной ко мне, держа руки внизу как-то странно — будь она мужчиной, я решил бы, что она пришла отлить. Исподница на ее спине взмокла от пота и липла к лопаткам, хотя жарким утро вовсе не казалось. Женщина стояла, низко опустив голову, распущенные волосы без тени проседи свисали ей на грудь. Я мог поклясться, что минуту назад ее здесь не было, и она не могла пройти так, чтобы я ее не заметил.
— Отпусти… отойди… через четвертый вал… меж сыпучих утрат… через шорох пустынь… отойди…
Она бормотала монотонно, тоскливо, с короткими резкими подвываниями, словно молилась или читала заклинание. Мне вдруг стало жутко.
— Меж сыпучих утрат… вдоль чащобы ветров… через шорох пустынь… отойди…
Я шагнул к ней, сам не зная, что собираюсь сделать, когда она вдруг вскинула голову и отпрянула. Я отпрянул тоже, почти рефлекторно, и тут же увидел, что стена конюшни треснула.
Не было там этой трещины минуту назад! Чем угодно поклянусь! Не было…
— Что вы… делаете? — хрипло спросил я. Женщина обернулась. Лицо у нее было полное и доброе, как и положено кормилице. Только глаза — пустые. Пустые и совсем белые.
Но это только в первый миг. Она слабо тряхнула головой, и я увидел, что они снова такие, какими положено быть человеческим глазам. Небольшие, обведенные темными кругами зрачки. Голубые.