Все эти мысли выступили на взмокшем лбу сира де Куси столь явно, словно были выведены там чернилами. Он окинул свою примолкшую свиту выпученными глазами и рявкнул:
— Встать!
Все поднялись, как один человек. Встала даже мадам де Куси, не сводящая теперь с короля расширившихся, небесно-голубых прекрасных глаз.
— Это разумно, — спокойно сказал король. — Жуанвиль, арестуйте сира де Куси.
Жуанвиль выполнил приказ без промедления, обнажив меч и отобрав оружие у хозяина замка, ошеломленного столь стремительным развитием событий. Король двинулся к выходу. Мадам де Куси упала на колени и молитвенно протянула к нему руки, но жест этот был столь картинным, что Людовик даже не взглянул на женщину. Он спустился из донжона вниз и вышел к своему войску, приветствовавшему его восторженным криком. Все, кто знали короля, страдали в разлуке с ним, даже если она была недолгой.
Жуанвиль предполагал, что король будет судить сира де Куси тут же, на месте. Однако Людовик, похоже, решил использовать эту историю в качестве показательного процесса. По его приказу сира де Куси под усиленной охраной препроводили в Париж, где заключили в башне Лувра до суда, назначенного через две недели. Людовик особенно тщательно позаботился о том, чтобы с арестантом обращались согласно его общественному положению и чтобы он не голодал и вообще не слишком страдал от тягот заключения в Лувре. Ибо, как сказал Людовик своим приближенным, удивленным такой добротой, законный судья тем и отличается от убийцы, что первый всякого почитает невинным, пока судом не доказана будет его вина; а второй — убивает сразу.
То, что кто-то должен считаться невинным до суда, даже будучи отъявленным негодяем, было столь ново и столь непривычно, что вызвало множество нареканий со стороны определенных лиц, в частности, от прелатов святой матери Церкви, а в особенности — от отцов-инквизиторов.
И, как всегда, до того и после того, Людовик все равно поступил так, как считал нужным и должным, не оглядываясь ни на чьи нарекания.
Ясным апрельским утром 1254 года сотни простых людей — парижан и жителей предместий, — собрались в Венсеннском лесу. Их пришло бы и больше, если бы толпу, сгущавшуюся с самого рассвета, вовремя не остановили и не рассеяли сержанты королевской охраны. Впрочем, сам король вряд ли знал, что его так охраняют, — а если бы знал, то непременно сделал бы выговор коннетаблю, ограничившему число присутствующих тремя сотнями. С точки зрения коннетабля, впрочем, и это было чересчур — слишком много людей слишком близко к королю, да и не обыщешь каждого, потому что собирались они не в закрытом пространстве, а под чистым небом, меж стройных осин и кленов Венсенна. Однако тут коннетабль был бессилен: король желал, чтобы процесс над сиром Ангерраном де Куси проходил как можно более открыто. Сие означало, что каждый, кто захочет, может прийти и послушать, как король Людовик, возвратившийся на родную землю, вновь, как прежде, станет вершить суд.
В Венсеннском лесу есть дуб, стоящий особняком от прочих. В тысяча двести пятьдесят четвертом году от Рождества Христова дуб этот не был еще столь могуч и велик, как в последующие века, когда ему суждено было превратиться в место едва не сакральное, в объект паломничества и поклонения. Так же, как это бывает с людьми, дуб этот снискал себе славу в юности, но лишь состарившись смог во всей полноте пожать плоды этой славы.
Дуб этот прославился тем, что его очень любил король Людовик. Королю нравилось сидеть под этим дубом на голой земле, прикасаясь ладонями к прохладной траве, душистой от утренней росы, слушая шелест листвы над головой и дуновение мягкой прохлады, сохранявшейся под раскидистыми ветвями даже в самый знойный день. В этой любви к дереву, к земле, к месту, не освященному никакими христианскими реликвиями, было что-то глубинное, мощное, что-то почти языческое; хотя Людовик, конечно, пришел бы в негодование, выскажи кто подобную мысль. Но правда в том, что истинному христианину надлежит отрешиться от всего, что есть на земле, и устремить взор свой к небу; Людовик же, несмотря на страстное желание поступать так, как надлежит христианину, все равно упрямо цеплялся за землю. Жуанвиль находил в этом что-то в равной мере трогательное, забавное, многозначительное — и характеризующее его обожаемого короля лучше, чем любой панегирик, который слагали ему уже в те времена льстецы. Король любил сидеть на земле, упираясь спиной в ствол дикорастущего дуба. И здесь, на этом же месте, король до отбытия в Палестину предпочитал вершить суд. Он часто приходил сюда в окружении немногочисленной свиты, и люди знали, что можно просто прийти к нему в этот час со своей бедой, ведя за руку своего обидчика, — и король, не пожалев времени ни для крестьянина, ни для старьевщика, ни для женщины, выслушает и рассудит всех. Жуанвиль почти всегда был рядом с ним в такие дни, и он всегда замечал то внимание, с которым король выслушивал жалобы, ту задумчивость, с которой он выносил решения, ту улыбку, которая венчала дело и по которой было ясно, что король рассудил не лишь по закону, но и по собственной совести.
Он поступал так не только оттого, что считал это верным, но и оттого, что ему просто нравилось так поступать.
То апрельское утро, впрочем, несколько отличалось от прочих подобных дней — и не только непривычно большим скоплением народа. Дело де Куси за две недели, прошедшие после официального возвращения Людовика в Париж, приобрело большую огласку и было на устах у всех: о нем говорили в тавернах, на рынках, в церкви и на брачных ложах. Все знали подробности, и все гадали, как же король накажет зарвавшегося вассала. Принимали даже ставки (разумеется, тайно, полуподпольно, ибо король, не выносивший азартных игр любого толка, хотя и не запрещал их, но страшно бы разгневался, если б узнал, что сам невольно стал предметом подобных пари). Большинство сходилось на том, что на сира де Куси будет наложен огромный штраф, наверняка больший, чем взимается обычно в подобных случаях. Ставка за такой исход в задних комнатах таверн была три к одному.
Итак, к восьми часам утра (хотя суд был назначен на полдень) вокруг Венсеннского дуба было не протолкнуться от зевак. Многие волновались, так как от исхода дела зависел их выигрыш в пари. Но даже те, кто не преследовал шкурного интереса, были полны нетерпеливого ожидания. В десять часов стали прибывать бароны — не как судьи, но как простые зрители. Сир де Куси требовал сперва, чтобы его судили судом баронов Суассона, однако король отказал ему на каком-то туманном юридическом основании, которое мало кто понял и которое, однако, было совершенно неопровержимо. Жуанвиль, втайне подозревая, что Людовик немного схитрил, твердо знал, что король считал это ложью во спасение — ничто иное не заставило бы его лгать. Он хотел судить сира де Куси сам. А когда король Людовик чего-то хотел, помешать ему было не в человеческих силах — что лишний раз подтвердил его крестовый поход.
Вслед за баронами, в одиннадцать утра, привезли арестанта. Он был в кандалах, но потому лишь, что за день до суда разбуянился и, как говорили, напал на охрану — подобной дерзости даже всемилость короля Людовика стерпеть не могла. Сир де Куси был мрачен, сильно небрит и, громыхая своими цепями, с ненавистью зыркал на переговаривавшихся баронов. Чернь его взгляда, само собой, не удостоилась.