Так вот, значит, каким ему представлялся мир. Не расширяющаяся Вселенная. Не Семь Миров, нанизанные на ствол Ясеня. Не отделенная от тверди вода. Сетка, огромная паучья сетка. Можно ходить по паутинкам, которые неизменно ведут к центру, к ожидающему там пауку. Паук уже приготовился — он ведь чувствует, как трясутся под его мохнатыми лапами тонкие нити. Или можно провалиться в дыру между нитями и исчезнуть в никуда. Мысль, что за этой дырой существует целый мир, целый офигительно разноцветный трехмерный мир, некроманту была недоступна. И вот тут-то я его пожалел. Бедный слепец, пытающийся отстроить светлый новый мир для зрячих — мир, в котором он навеки остался бы темным чудовищем. Бедный Моисей, сорок лет водивший свой народ по пустыне и застрявший на самой границе, в двух шагах от земли обетованной, куда ему так и не суждено вступить.
Я мог бы попытаться объяснить, в чем ошибка его логики. Но тогда, для начала, мне пришлось бы объяснить, почему Нили — тот самый Нили, которого я сам удавил без зазрения совести, который, что уж там говорить, был подонком, который со смешками и прибауточками рассказывал, как они с корешами порезвились во взятых крепостях альвов на Туманном Берегу — почему такой вот ублюдок Нили, не именовавший Ингри иначе как «пидором» — почему он плел кукол из растущего в одном из многих фьордов озера Хиддальмирр черного тростника и раздаривал детям. И у меня была такая кукла. И у Ингри. И у Ингвульфа. Почему? Я не мог объяснить, потому что и сам не понимал.
Вместо объяснения я подкормил огонек очередным ненаписанным сочинением и задумчиво пробормотал:
— Так вот к чему ваше дурацкое зелье. Вы уж, бедняга, не знали, что выдумать…
Иамен удивленно на меня посмотрел.
— Далось вам мое зелье, Ингве. Вы что, не уверены в собственной сексуальной ориентации? Почему оно вас так зацепило?
— Нет, смешно просто. По вашему, испытывай я — или, скажем, гипотетический герой — к вам пылкую страсть, он бы не стал рубить дерево? И для этого надо споить ему любовный отвар?
Книжный переплет выстрелил вверх столб фиолетовых искр.
— Интересно, цвет пламени зависит от авторства? — отвлеченно поинтересовался Иамен. И, взглянув на меня, добавил:
— Жаль, что вы не успели разжиться Томасом Мором. Топить костерок «Утопией» — вот это было бы символично…
— Не уклоняйтесь от темы.
Он усмехнулся.
— Ладно, если так уж у вас свербит… Это было не любовное зелье. Точнее, не совсем любовное зелье.
Я злобно пнул костер.
— Иамен, вы когда-нибудь перестанете мне врать? Можете не отвечать, вопрос риторический. Что же это было: экстракт яичников летучей мыши-вампира?
Неожиданно он негромко рассмеялся.
— Не совсем, но… Две части любовного зелья, одна часть того, что незадолго до вашего рождения именовали sanguis sanctus.
Я возмущенно уставился на него.
— Кровь Белого Христа? Вы спятили? Где вы вообще ее раздобыли?
— Никакая это не кровь. Алхимический состав, вызывающий в реципиенте высокую склонность к самопожертвованию. К сожалению, это соединение и компоненты любовного зелья взаимно нейтрализуют друг друга в течение часа. А теперь, если уж вы об этом заговорили, ответьте мне на один вопрос: что вы почувствовали, когда его выпили?
Да пошел он в Хель со своим научным любопытством!
— А сами-то? Или вы не пили? Только сделали вид, что наглотались?..
— Нет, выпить мне пришлось. Иначе бы не подействовали первые две части.
— Ну и нафиг вы тогда меня спрашиваете?
Он снова поворошил в костре ржавеющей катаной.
— Видите ли, Ингве… У меня стопроцентый иммунитет к любовным зелям. Я патологически не способен испытывать любовь. Видимо, это генетическое.
Я мрачно хмыкнул.
— Прям уж и генетическое? Матушка у вас, если, конечно, вы мне опять не соврали, на любовь была более чем способна.
В зрачках некроманта блеснули фиолетовые искры.
— Она-то была. Много ли это ей принесло радости?
А вот этого тебе никогда не узнать, подумал я. А вслух сказал:
— Знаете, почему Тенгши схватилась за нож?
— И почему же?
Ему явно не хотелось продолжать эту беседу. Но я уже завелся. Какого Фенрира? Сидит тут, читает мне лекции о судьбе и мирах, с томным видом заявляет, что высокие чувства ему недоступны… И кто из нас после этого любит красивые слова?
— Хотела защитить вас.
Он вяло пожал плечами.
— Возможно.
— Не возможно, а точно.
Пальцы некроманта, лежащие на рукояти катаны, побелели — похоже, ему очень хотелось распороть мне этой самой катаной глотку. Но, в отличие от меня. с самообладанием у Иамена все было в порядке.
— Слушайте, Ингве, — сказал он, снова уставившись на меня через костер. — Шутки в сторону. Мне кажется, вы находитесь под влиянием заблуждения.
Где-то я это уже слышал.
— И в чем же я заблуждаюсь?
— Вы думаете, что я — человек.
— На три четверти, да.
— Ни на три. Ни на одну. Вообще никаким местом.
— Кто же вы такой?
И тут он сказал:
— Я — та часть Альрика Сладкоголосого, которая не захотела становится Черным Эрликом. К сожалению, очень небольшая часть.
И я бы ему, несомненно, поверил, если бы несколько раньше у нас не состоялся другой короткий разговор.
Мы тогда только устроились на привал. Иамен полулежал, опираясь о снятое с одной из кляч седло, и писал в своей книжке. Я разводил костер. Фашистская зажигалка упорно не желала давать искру, я все щелкал и щелкал. Наконец вспыхнул огонек. Я поднес его к страницам толстенной книжки, судя по названию на обложке — энциклопедического словаря, но плотная бумага не хотела загораться. Понаблюдав за моими мучениями, Иамен вырвал несколько листков из собственных записей, смял и протянул руку за зажигалкой.
— Дайте мне.
Вместо этого я подобрал и расправил один листок. Стихи.
— Иамен, что у вас за дурацкая привычка: то в нужник собственные творения спускать, то костер ими растапливать?
— У вас есть идеи получше?
— Ага, есть. Отдайте мне.
— Ну оставьте себе это.
Остальные он все-таки сжег.
Я не стал рассказывать, как его обращение к неизвестному Грегу стало, пожалуй, единственным, что удержало меня на грани безумия в проклятом карцере. Вместо этого поднес листок к огню и прочел:
в чем мое утешение?