34
Трамвай остановился у ворот башни Бельесгуард, там, где у подножия холма город прекращал существование. Я двинулся к входу на кладбище Сан-Жервасио, следуя по дорожке желтоватого света, которую прокладывали под дождем огни трамвая. Стены некрополя вздымались на пятидесятиметровую высоту, напоминая мраморную крепость, над которой выступал сонм памятников цвета скорби. У ворот прилепилась будка, где сторож, кутаясь в пальто, грел руки над жаровней. Я возник из дождя, изрядно напугав его. Он пристально изучал меня несколько мгновений, прежде чем отворить калитку.
— Мне нужна усыпальница семьи Марласка.
— Через полчаса стемнеет. Приходите лучше завтра.
— Чем скорее вы объясните, где находится мавзолей, тем быстрее я уйду.
Сторож сверился с описью и показал мне расположение усыпальницы, ткнув пальцем в план-карту кладбища, висевшую на стене. Я удалился, не поблагодарив его.
Усыпальницу оказалось нетрудно найти среди скопища теснившихся на кладбище могил и мавзолеев. Строение покоилось на мраморном фундаменте. Построенный в модернистском стиле, пантеон имел форму арки, образованной двумя широкими лестницами, расположенными амфитеатром. Они поднимались к галерее, опиравшейся на колонны, с атриумом, обрамленным мемориальными плитами. Галерею венчал купол, его вершину украшала скульптура из потемневшего мрамора. Лицо статуи скрывала вуаль, но по мере приближения к пантеону казалось, что фигура, поставленная на часах у гроба, поворачивает голову и следит за вами взглядом. Я взошел по ступеням одной из лестницы и, ступив на площадку галереи, остановился и посмотрел назад. В отдалении сквозь пелену дождя виднелись огни города.
Я вошел в галерею. В центре помещения располагалось изваяние женщины, прильнувшей к кресту в молитвенном порыве. Лицо было изуродовано ударами, и кто-то размалевал черной краской глаза и губы, отчего статуя обретала зловещий вид. И это были не единственные следы осквернения усыпальницы. Мемориальные плиты покрывали сколы и царапины, нанесенные острым предметом, некоторые были отмечены непристойными рисунками и словами, едва различимыми в темноте. Могила Диего Марласки находилась в глубине. Я приблизился к ней и дотронулся до надгробия. Потом достал фотографию Марласки, которую мне дал Сальвадор, и всмотрелся в лицо на потрете.
Неожиданно с лестницы, ведущей к пантеону, донеслись шаги. Я спрятал карточку в карман и повернулся лицом к входу на галерею. Шаги смолкли, и слышалось только, как дождь выбивает дробь на мраморе. Я осторожно подобрался к выходу и выглянул наружу. Человек стоял спиной ко мне, глядя на далекий город. Это была женщина в белых одеждах с головой, покрытой шалью. Она медленно повернулась и взглянула на меня. Женщина улыбалась. Несмотря на прошедшие годы, я тотчас узнал ее. Ирене Сабино. Я шагнул к ней и лишь тогда осознал, что у меня за спиной кто-то есть. От удара по затылку из глаз брызнули искры. Я почувствовал, что падаю на колени. В следующее мгновение я растянулся на залитом лужами мраморе. На фоне дождя возник силуэт. Ирене присела рядом со мной. Ее рука скользнула по моим волосам и ощупала место, куда пришелся удар. Потом я увидел ее пальцы, обагренные кровью. Она провела ими по моему лицу. Ирене Сабино достала парикмахерскую бритву и медленно открыла ее. Серебристые капли дождя стекали по опускавшемуся надо мной лезвию. И это последнее, что я запомнил, проваливаясь в беспамятство.
Я открыл глаза от ослепительного света, исходившего от масляного фонаря. Надо мной маячило бесстрастное лицо сторожа, не отражавшее никаких чувств. Я попытался зажмуриться, тогда как мой затылок плавился от обжигающей боли.
— Живой? — поинтересовался сторож, не уточнив, обращается ли он ко мне, или вопрос его был чисто риторическим.
— Да, — прохрипел я. — Им не пришло в голову меня закопать.
Сторож помог мне сесть. Каждое движение отдавалось вспышкой свирепой боли в затылки.
— Что произошло?
— Вам лучше знать. Уже час, как мне пора закрываться, но так как вы не объявились, я пришел сюда проверить, что случилось. И вижу, вы тут разлеглись.
— А женщина?
— Какая женщина?
— Их было двое.
— Две женщины?
Я, вздохнув, покачал головой.
— Вы не поможете мне встать?
Уцепившись за сторожа, я кое-как поднялся. И тогда ощутил острую боль и жжение. Рубашка на мне была расстегнута, и грудь расчертили неглубокие порезы.
— Послушайте, это скверно выглядит…
Я запахнул пальто, а затем пощупал внутренний карман. Фотография Марласки исчезла.
— У вас есть телефон в будке?
— Да, в турецких банях.
— Можете по крайней мере помочь мне дойти до башни Бельесгуард, чтобы я мог вызвать оттуда такси?
Сторож выругался и подставил мне плечо.
— Говорил же, приходите завтра, — пробурчал он, смирившись со своей участью.
35
До дома с башней я добрался наконец за несколько минут до полуночи. Едва открыв дверь, я понял, что Исабелла ушла. Эхо моих шагов в коридоре зазвучало иначе. Я не потрудился зажечь свет. В полной темноте я прошел по дому и заглянул в комнату, где она спала. Исабелла вымыла и прибрала комнату. Опрятно сложенная кипа одеял и простыней возвышалась на стуле, матрац был голым. Ее аромат все еще витал в воздухе. Я вернулся в галерею и сел за письменный стол, за которым работала моя помощница. Исабелла остро наточила карандаши и аккуратно поставила их в стакан. На подносе лежала ровная стопка чистой бумаги. Набор перьев, подаренный мною, покоился на краю стола. Дом никогда не казался мне таким пустым.
Я снял в ванной промокшую одежду и приложил спиртовой компресс к затылку. Боль постепенно утихала, превратившись в тупую пульсацию, а общее состояние мало чем отличалось от тяжелого похмелья. В зеркале порезы выглядели тонкими линиями, начерченными пером. Ранки были ровными и неглубокими, но саднили от этого не меньше. Я протер их спиртом, надеясь, что они не воспалятся.
Я забрался в постель и укрылся до подбородка двумя или тремя одеялами. У меня болело все тело, за исключением тех его членов, которые закоченели под дождем до полной потери чувствительности. Я ждал, пока согреюсь, прислушиваясь к леденящей тишине, тишине вакуума, пустоты, воцарившейся в доме. Перед уходом Исабелла положила пачку писем Кристины на ночной столик. Протянув руку, я взял одно наугад. Конверт был датирован двумя неделями ранее.
Дорогой Давид,
дни проходят, и я по-прежнему пишу письма, на которые тебе, наверное, не хочется отвечать, даже если ты их открываешь. Мне стало казаться, что я пишу их только для себя, чтобы побороть одиночество и поверить на мгновение, что ты рядом. Целыми днями я думаю о том, что с тобой и что ты делаешь.