Хлопнула дверь. Как всегда, скованная и мрачная Жулкова жена принесла обед. Как всегда, оставила решетку нараспашку, а поднос опустила на край стола, свободный от бумаг.
Как всегда, Пфефферкорн ее поблагодарил.
Как всегда, она сделал книксен.
— Не стоило беспокоиться, — как всегда, сказал Пфефферкорн.
Как всегда, она шагнула к выходу.
— Конечно, это не мое дело, но, похоже, вы не очень счастливы, — сказал Пфефферкорн.
Девятнадцать дней он был для нее пустым местом и потому слегка встревожился, когда она остановилась и посмотрела на него.
— Я так, к слову.
Женщина молчала.
— Извините. Не надо было ничего говорить.
Повисла тишина. Горничная повернулась к столу и взглядом спросила разрешения взять листки. Похоже, выбора не имелось. Пфефферкорн посторонился:
— Прошу.
Женщина стала читать. Губы ее чуть шевелились, лоб собрался в морщины. Закончив, текстом вниз положила листки на стол.
— Ужасно, — сказала она.
Пфефферкорн впервые услышал ее голос и, потрясенный, замешкался с ответной репликой.
— Не понимаю, — сказала она. — Почему царевич Василий выбросил снадобье?
— Э-э… видите ли… э-э… — мялся Пфефферкорн, поглядывая на лунообразное недоуменное лицо. — Понимаете… дело в том… Ведь если подумать… царь-то лишил его наследства. Наверняка царевич затаил обиду. — Он помолчал. — Большую обиду.
— И оттого даст отцу помереть?
— Речь-то о царстве. Серьезное дело.
Женщина покачала головой:
— Получается ерунда.
— Наверное, вы чуточку буквально все воспринимаете.
— То есть?
— В общем-то, нигде не сказано, что он позволяет отцу умереть.
Женщина вновь взяла листки.
— «Жаркая кровь блескучим багряным фонтаном лик обагрила усохший, с заострившимся носом, И душа государева к небесам в легкой облачности, грозящей дождем, воспарила», — прочла она.
Потом глянула на автора.
— Вы упускаете суть, — сказал Пфефферкорн.
— Разве?
— Напрочь.
— А в чем суть?
— Совершенно не важно, выздоравливает царь или умирает. То есть это важно в сюжетном плане, хотя в две секунды можно все переделать. Тематически самое главное — душевный конфликт царевича.
— Из-за чего?
— Из-за многого, — сказал Пфефферкорн. — В нем буря чувств.
Жена Жулка покачала головой:
— Нет.
— Почему — нет?
— Царевич Василий совсем другой человек.
— Интересно, какой же?
— Он привлекает нравственной чистотой, способностью ради правого дела забыть о собственных чувствах. Зачем пускаться на поиски корнеплода, если он не хочет спасти отца? Получается ерунда.
— Разве не интереснее, если в последнюю секунду его одолевают сомнения?
— Эта сцена противоречит всей поэме.
— Я спросил, интереснее или нет, — сказал Пфефферкорн.
— Я слышала. И отвечаю: сцена не вписывается в обшую канву. Интересно, не интересно — это не критерий. Вы пишете в другом стиле. Надо соблюдать предложенные рамки. — Она заглянула в листок. — И все эти вычурные словечки совсем не к месту.
— Ладно. — Пфефферкорн вырвал у нее листки. — Вы сказали, что ничего не поняли, так что лучше оставьте при себе свое мнение. Большое спасибо.
Женщина промолчала. Пфефферкорн вспомнил, что она жена премьер-министра.
— Извините, — сказал он. — Просто я болезненно воспринимаю суждения о незаконченной работе.
— Осталось всего два дня.
— Я помню. — Пфефферкорн нервно пошелестел страницами. — Может, подскажете, в каком направлении двигаться?
— Я не писатель, — ответила женщина. — Сужу просто: нравится, не нравится.
Пфефферкорн попытался скрыть огорчение.
— Ладно. Спасибо за конструктивную критику.
Женщина кивнула. Помешкав, Пфефферкорн спросил о вероятном отклике ее супруга.
Она пожала плечами:
— Он будет в восторге.
Пфефферкорн выдохнул.
— Правда?
— Драгомир не столь суровый критик, как я. Он уверен: все, что выходит из-под вашего пера, гениально.
— Ну и слава богу.
— Дело не в том, — сказала она. — Все равно перед праздником он вас убьет.
— Э-э… вот как?
Она кивнула.
— Я… вот уж не думал.
— Он считает, так будет драматичнее. Живые писатели теряют в романтичности.
— М-да.
— Вы доставите ему немыслимую радость. Всю жизнь он об этом мечтал.
Пфефферкорн молчал.
— Что это? — спросила женщина. Он проследил за ее взглядом на неотправленные письма. — Можно?
Пфефферкорн хотел отказать, но потом разрешил:
— Валяйте.
Пока жена Жулка читала письма, он в сотый раз прикинул вариант нападения. Если Жулк собирается его убить, это, наверное, последний шанс сбежать. Так, порядок действий: схватить цепь, обмотать вокруг шеи женщины и затянуть, упершись коленом в ее спину. Сердце бухало. Ладони взмокли. Он изготовился. И не шевельнулся. Не смог. Тренировки, мать их за ногу. Все впустую.
Женщина прочла письма. Глаза ее покраснели, на щеках блестели влажные дорожки. Она аккуратно свернула листки и положила на стол.
— Ведь можете, когда захотите.
Помолчали.
— Спасибо, — сказал Пфефферкорн.
— Не за что.
Помолчали.
— Конечно, я несчастлива, — сказала она.
Пфефферкорн промолчал.
— Я не могу иметь детей.
Помолчали.
— Всей душой сочувствую, — сказал Пфефферкорн.
Фартуком она отерла глаза и засмеялась. Смех ее походил на скрипучий клекот, в котором слышались разочарование жизнью и предчувствие новых несчастий. Она смяла фартук в кулаке.
— Не поверите, он заставляет это носить.
Пфефферкорн усмехнулся.
— Я жена премьер-министра, черт бы его побрал. — Она покачала головой и опять рассмеялась. Потом шагнула к Пфефферкорну. Он уловил знакомый запах прогорклого мыла и дешевой косметики. Обветренные губы женщины приоткрылись. Казалось, она готова его поцеловать. Пфефферкорн напрягся. — Идемте, если хотите жить, — сказала она.