— Карлотта! — заорал Пфефферкорн. — Прекрати!
Карлотта его не слышала. Она визжала, дергала его за усы и била в челюсть.
— Хватит!
Обезумевшая от ненависти, Карлотта словно впала в транс. Выбора не оставалось, и Пфефферкорн кулаком двинул ее в висок, на секунду оглушив. Вывернувшись из-под Карлотты, он спрятался за драную штору, точно студентка, которую голой застали в душе.
— Это я! — крикнул Пфефферкорн. Губы его были в кровь разбиты. — Арт!
Карлотта смолкла, уставившись на него. Ее трясло.
Пфефферкорн сплюнул.
— Это я.
Дрожь ее не унималась, стиснутые кулаки смахивали на маленькие побелевшие булыжники. Он снова позвал ее по имени. Бледное лицо ее лоснилось от пота. Темнели корни отросших волос. Она очень исхудала.
— Это я, — сказал Пфефферкорн.
Кулаки ее разжались, руки упали вдоль тела.
— Это я, — повторил Пфефферкорн.
Напоследок дрожь хорошенько ее тряхнула.
— Артур…
Он кивнул. Карлотта повторила его имя. Пфефферкорн снова кивнул и осторожно протянул к ней руку. Она в третий раз произнесла его имя, и тогда он бесстрашно бросился к ней, крепко обнял, ощутив ее звенящее тело, и разбитыми губами приник к ее губам. Поцелуй был долгим и трудным, как калифорнийский госэкзамен на звание адвоката.
Выдернув нож из стены, Пфефферкорн отер и закрыл лезвие.
— Сколько их тут? — спросил он.
— Еще один. Вышел покурить.
— Я его видел. Он закуривал, когда я вошел в отель. — Пфефферкорн сплюнул кровь и потрогал разбитый рот. — Нужно отыскать другой выход.
Карлотта глянула на неподвижного Сейвори:
— А как с ним?
Пфефферкорн присел на корточки и поискал пульс на запястье, потом на горле старика. Поднял взгляд и покачал головой.
— Не казнись, — сказала Карлотта. — Ему было сто лет.
Пфефферкорн ждал, что его охватит чувство вины сродни тому, какое накатило при созерцании воскового «трупа» Драгомира Жулка. Он думал, его замутит от вида человека, которого он убил собственными руками, настоящего мертвеца. Он полагал, его обуяет страх. Ведь вот-вот вернется солдат и очень скоро за ними снарядят погоню. Однако ничего этого не было. Как, впрочем, и чувства удовлетворения, всесильности и праведного гнева. Он не чувствовал ничего вообще. Без всякой помпы он бесповоротно стал настоящим мужиком, утвердившимся в тяжких истинах.
— В шкаф, — сказал он.
Труп запихнули в платяной шкаф, укрыв запасным одеялом.
— Сойдет. — Пфефферкорн отхаркнул набегавшую в рот кровь.
— Артур.
Он обернулся.
— Ты пришел за мной, — сказала Карлотта.
Пфефферкорн стиснул зубы и взял ее за руку:
— Пошли.
Грузовым лифтом они спустились в кухню. Рысью двинулись сквозь мрачный парной лабиринт разделочных столов и пластиковых занавесок, минуя огромные холодильники с запасами козьего молока и стеллажи, уставленные противнями с еще не испеченными лепешками. Воняло гнилью и хлоркой. Дверь на улицу была заперта. Пфефферкорн ударил по ней ногой. Дверь не подалась.
— Что теперь? — спросила Карлотта.
Ответить не дал шорох. На плитках пола возникла огромная тень. К ним приближалась огромная фигура. Зловеще улыбаясь, огромным поварским ножом она выписывала в воздухе вялые восьмерки.
— Голодный, — сказала Елена.
— Ничуть, — ответил Пфефферкорн.
Он заслонил собою Карлотту и выкинул лезвие щетки-ножа.
— Ну ты даешь!
Они бежали.
— Зверски, но впечатляет, — сказала Карлотта.
Где-то завыла сирена.
— Прям снес ей башку.
— Говори тише, — сказал Пфефферкорн.
Без труда нашли корабль. Водоизмещением двадцать пять тысяч тонн, потрепанный балкер с именем ТЪЕДЖ, красными буквами выписанным на борту, выделялся среди прочих судов. Яромир ждал у сходней. Глянув на окровавленную одежду пассажиров, он препроводил их в трюм. Там на деревянных поддонах высились сотни ящиков, по восемь штук уставленных друг на друга. В глубине трюма был выгорожен пятачок: на полу одеяло, ведро с водой. Яромир велел не шуметь. Он даст знать, когда сухогруз выйдет в международные воды.
Ждали. Ноги Пфефферкорна сводило судорогой, было трудно усидеть на месте. Карлотта помассировала ему ноги, обмыла кровь с его лица и рук. «Чья это кровь, моя или Елены?» — бесстрастно думал Пфефферкорн. Наверное, обоих. Текли минуты. Сквозь вентиляционную отдушину доносился шум погрузчиков, лебедок, гидравлических кранов. Потом заурчал дизель, вздрогнул корабельный корпус. Все удалось, подумал Пфефферкорн. И тут раздался собачий лай.
— За нами, — шепнула Карлотта.
Пфефферкорн кивнул. Он передал ей электрошокер. Раскрыл нож. Заливистый лай стал громче и ближе. Заскрежетал трюмный люк. Послышался голос Яромира, на злабском с кем-то горласто спорившего. Трюм наполнился эхом осатанелого лая. Учуяв добычу, псы рвались с поводков. Пфефферкорн молниеносно принял решение и выхватил из кармана одеколон-растворитель. Он не знал, способна ли шелковистая янтарная жидкость — по виду фирменный лосьон — отбить запах, но раздумывать было некогда. Оттолкнув Карлотту, он вытянул руку и прыснул на край ящика. Возник крепкий мускусный аромат сандалового дерева, в котором слышались нотки иланг-иланга и бергамота.
Результат проявился мгновенно и неоднозначно. Лай перешел в скулеж. Проводник безуспешно пытался сдержать собак, но те дали деру, и он кинулся вслед за ними. Трюмный люк захлопнулся.
Спасены.
Не тут-то было.
— Артур!
Карлотта ткнула пальцем.
Он оглянулся.
Растворитель на глазах пожирал ящик. Раздался треск, брызнули щепки. В секунду сообразив, Пфефферкорн успел повалить Карлотту, чтобы собою ее прикрыть. Нижний ящик развалился, и семь верхних, в каждом пятьдесят пять килограммов отборных корнеплодов, рухнули на него.
Пфефферкорн очнулся. Нога в грубом лубке. Грудь стянута повязкой. Голова забинтована. Жаркий озноб. Он огляделся: крохотная каюта, уставленная металлическими коробками и склянками. Корабельный лазарет.
— Мой герой.
С изножья койки ему улыбалась целая и невредимая Карлотта.
Она и Яромир как могли с ним нянчились: с ложечки кормили супом, пичкали вздувшимися советскими антибиотиками с истекшим сроком годности, сторожили его бредовое забытье. Наконец сознание его настолько прояснилось, что он потребовал полную порцию корнеплодного крошева, и ему достало сил ее проглотить.