«Изящный магазин табачных изделий» на противоположной стороне, где…
«нашлись и такие, что клятвенно уверяли, будто видели совсем недавно, как Симон (Петлюра!) продавал в этом самом магазине, изящно стоя за прилавком, табачные изделия Соломона Когена».
Маше вдруг страшно захотелось, смеясь, перебежать дорогу и посмотреть, не стоит ли там за стеклянной витриной изящный Петлюра.
— А помнишь, — сказала она, — как мы шли по Крещатику первый раз? И было так весело. Я обещала тебе показать Крещатик Булгакова. И тоже был Новый год. Зима, елка. Все началось Новым годом и окончилось им. Я чувствую: все окончилось. Я чуть не умерла… Так тягостно было. Но я вспомнила: у меня будет ребенок.
— Да, раньше ты не вспоминала. Скажи, — спутник продолжил не сразу, — ты забыла Врубеля?
Наверняка вы, мой читатель, задавали себе тот же вопрос.
Маша давно не вспоминала о недостижимом отце ее ребенка. Чаще ее волновал другой Михаил. Но, заверяю вас, Врубеля не вспоминала исключительно я. Что вспоминать героя предыдущего романа?
Однако для Маши Ковалевой Михаил Александрович Врубель не был и не мог быть предыдущим — он был единственным!
И потому в ответ она лишь удивленно, обиженно затрясла головой:
— Что ты… Просто я знаю… и стараюсь пореже… чтоб реже болело. Я трусиха. Я прячусь от проблем. Я к Кате не ходила. А она меня на Рождество так звала. Обещала елку для меня нарядить, с ангелами, с пряниками, с орехами. С золотыми орехами. А я не пошла. Все боялась узнать, что она еще кого-то разорит. А тут не побоялась и сделала! Булгаков будет писать! Я спрячу браслет. Вот приняла решение, и сразу легче стало.
Мир косо смотрел на нее.
Приподнятость Маши была лихорадочной, пьяной, сквозь пергаментную кожу бледного готического лба просвечивал жар.
— А ты, случайно, не читала «Рать» перед тем как?.. — заподозрил он.
— Нет. Я сама! Все сама. Он не сможет не писать. Такая прекрасная, изумительно прекрасная строчка «Дом накрыло шапкой белого генерала». Она сама попросится на бумагу.
— Почему ты не можешь просто оставить его в покое? — спросил Красавицкий.
— Не знаю, — сказала она.
Тем временем оба они оставили в покое Крещатик, поднялись, свернули и были встречены ржавой с золотом вывеской:
Повивальная бабка
Е. Т. Шадурская
Маша привычно потупила взгляд.
— Мир, ты на улице… То есть я очень благодарна тебе. Бабка решит, ты мой муж, и не будет смотреть на меня, как на… ну ты понимаешь. Но… я стесняюсь просто, — объяснила она, очередной раз проявив себя совершенно бездарным оратором.
— Я подожду на улице, — очередной раз проявил беспредельное понимание он. — Иди, не беспокойся ни о чем.
Ждать довелось довольно недолго.
Маша вышла на крыльцо через двадцать минут.
— Что она сказала тебе? — кинулся к ней Красавицкий, мигом уловив необратимость, разделившую их.
Нечто навечно поделившее все на «до» и «после».
— Не слушай ее! Первая попавшаяся повитуха…
Он видел бесконечный обрыв у нее внутри и не видел дна.
— Она хорошая повитуха. Она сказала сразу…
— Что? Нет, не может быть! — Он достиг глубины и прочел то, что лежало там.
Снег.
Там лежал снег.
Пласты снега.
— Добро — это зло, — сказала экс-Киевица, глядя в никуда. — А ведь он предупреждал меня. Демон. Он говорил: лучше мне признать это. Иначе…
«Сила, которую дал вам Отец и которую вы не в силах принять, раздавит вас. Вы будете бояться ее, самой себя, делать два шага вперед, два назад. И закончите тем, что запутаетесь окончательно, забьетесь в какую-то дыру и погибнете там».
— Лучше бы я приняла это сразу, — сумрачно сказала Маша. — Тогда бы я знала, сколько зла принесет мне добро. А теперь… Что же теперь? — слегка удивленно спросила она. — Погоди. Ты слышишь? До чего забавно.
— Забавно? — Красавицкий прислушался.
— Круто! — воскликнул девичий голос.
— Класс! — отозвался другой.
Услышать подобное в Киеве 1911 года можно было только в том случае, если рядом стояла Землепотрясная Даша.
Но Даши не было — в двух шагах от них дырявили снег каблучками две патриархальные барышни с одинаковыми черными бантами на таких же одинаковых косах.
Мир направился к ним.
— Я была вчера на ее выступлении. «Круто» — это по-японски «прелесть что такое».
— А «классно»?
Длиннокосые головки почти соприкасались, склоняясь над рекламным листком:
Только сегодня!
Неподражаемая Изида Киевская
Крещатик, дом…
— …дом Славянского — не кабаре. Это престижное место. В 1907 здесь выступал Андрей Белый. Я рада, что Даша стала петь серьезные романсы. Я рада, что хоть у нее все хорошо.
Радость заключалась сугубо в словах.
Голос Ковалевой был безжизненным.
Маша и Мир заняли кресла в предпоследнем ряду — лучших достать не удалось, зал на 800 мест был переполнен.
Некогда российский певец Агренев-Славянский, известный на весь мир исполнением народных песен, полюбил Город и вознамерился построить в нем самый большой в Европе концертный зал — больший, чем миланский Та Scala. Но благородной славянской мечте не судилось осуществиться.
Выкупив усадьбу на Крещатике, 1, наступавшую правым боком на Царскую площадь, певец-энтузиаст начал строить пятиэтажный дом (не подозревавший, что полвека спустя он уступит место безликой коробке гостиницы «Днепр»). Начал, да не закончил, не сладив с кредиторами, продал недостроенное здание.
А новый владелец отрубил дому Славянского его романтическую голову — тот самый пятый этаж, где должен был поместиться «самый большой», и разместил на четвертом этаже два отнюдь не «самых» в мире концертных зала.
И все же выступление в киевском не-La Scala было для Чуб не меньшей победой, чем выступление Мата Хари в La Scala, ангажировавшим танцовщицу на нынешний зимний сезон.
— Надеюсь, она исполнит «гори, гори». У нее хорошо получается, — шепнула Красавицкому Маша.
— А ты заметила, в зале одни женщины? Это тоже, наверное, хорошо? — подсластил мир Мирослав. — Современные дамы на непристойные зрелища не ходят. Выходит, теперь Изида как бы пристойная.
Он слышал в Машином голосе пакостный хруст пригашенного отчаяния.
И понимал: они пришли сюда не для того, чтобы послушать «гори, гори».
Маша Ковалева пришла, чтоб уцепиться за «хоть у нее все хорошо». Ей было необходимо поверить хоть в чье-то «хорошо», способное случиться…