А потом он выехал к озеру. В Уоттерино об этом озере ему никто не говорил, из чего Марвин заключил, что всё-таки сбился с пути, несмотря на то, что, как ему казалось, уверенно держался солнца, и занесло его Ледоруб знает куда. От этой мысли он выругался вслух — так громко и яростно, что Ольвен тревожно повела ушами. Она остановилась, нерешительно переступила с ноги на ногу, словно отказываясь идти дальше. Марвин обвёл взглядом поверхность озера, обозначенную лишь скрюченными скелетами карликовых ив вдоль кромки берега. Если бы не эти ивы, росшие лишь у воды, озеро можно было бы принять за поляну: куда ни кинь взгляд, всюду ровным покрывалом — девственный снег. Уж слишком ровным: видать, намертво примёрз ко льду, затянувшему поверхность воды. Насколько прочен этот лёд, Марвину вовсе не хотелось проверять.
А паршивее всего было то, что на этом берегу кустарник подступал к самой воде и сплетался ветвями намертво. Обычно Марвину удавалось обогнуть такие буреломы — удастся и сейчас, да только придётся для этого возвращаться шагов на триста назад и заново прорубать путь, забирая на сей раз восточнее или западнее, чтобы обойти воду… что означает — ещё сильнее отклониться от нужного направления.
И ведь уже начинало темнеть. Стало быть, снова бессонная ночь у то и дело гаснущего костра. Спать было нельзя — замёрзнуть недолго, к тому же у Марвина почти закончился провиант и овёс для кобылы. Теперь он был склонен думать, что тот трактирщик в Уоттерино узнал в нём королевского воина и мстительно отправил ложным путём. А это значит, что помрёшь ты здесь, Марвин из Фостейна, и королеве Ольвен не понадобится рубить твою дурную башку…
И всё же Марвин пошёл бы в обход, если бы лес здесь не был таким неподвижным. Конечно, он и прежде буйством жизни не отличался: только иногда заяц проскочит или лисица, ночами вдалеке выли волки, а один раз Марвин наткнулся на огромный сугроб, весьма напоминавший медвежью берлогу, и тихо обогнул его, не потревожив спящего зверя. Но лес жил: качались деревья на ветру, роняя снежную порошу с ветвей, и мороз был словно живым существом, то крепко сжимавшим, то чуть разжимавшим челюсти. А здесь, у озера, всё это прекратилось. Лес застыл, и ни одна веточка, ни единая снежинка не шевелилась, даже мороз будто ослабил хватку, отступая и затаиваясь — в точности как Марвин, кравшийся мимо медвежьей берлоги…
Что за берлога это озеро и какая тварь в ней обретается, Марвину хотелось знать меньше всего на свете.
Он спешился, привязал кобылу к ближайшему дереву и пошёл вперёд, осторожно ступая по мёрзлой земле и внимательно разглядывая наст у себя под ногами. В этой части леса давно никто не проходил, но в тёплое, насколько это вообще возможно на Запястье, время года у озера наверняка бывали люди: карликовая ива вдоль берегов росла хоть и буйно, но не настолько, чтоб нельзя было пробраться к воде, а земля, по которой ступал Марвин, оказалась на удивление ровной, чистой от обвалившихся сучьев и провалин. Стало быть, всё же недалеко отсюда есть поселение — а Мекмиллен или другое, сейчас не важно.
Марвин почувствовал, когда нога ступила с мёрзлой земли на лёд, и замер. Наклонился, руками расчистил снег (пальцы леденели даже сквозь шерстяные перчатки) и быстро добрался до твёрдого, как кремень, льда, мутного и сухого.
Выпрямившись, Марвин цепким взглядом окинул противоположный берег. Кобыла устало фыркнула у него за спиной.
— Знаю, девочка, знаю, — вполголоса сказал он, пробуя ногой лёд. Вроде крепкий, но ведь бес его знает… До другого берега было совсем недалеко, шагов тридцать, и мелко небось — едва ли в человеческий рост. Да вот только стоит провалиться под лёд, в стылую воду, — даже если сумеешь выбраться, замёрзнешь насмерть через час. Если только не доберёшься до людского жилья, где тепло, где пыхтит котелок в очаге и можно согреть пальцы о горячие стенки миски с жареным мясом…
— Ладно, милая, рискнём, — сказал Марвин, разворачиваясь к кобыле, и принялся распутывать привязь, когда за спиной у него раздался голос:
— Далеко ли собрались, благородный мессер?
Марвин был не из пугливых — обвалившаяся с потолка балка не всякий раз могла заставить его вздрогнуть. Но тут он крутанулся на месте так резко, что Ольвен храпнула и шарахнулась от него, будто боясь удара. Но о кобыле Марвин забыл: он смотрел на женщину, появившуюся на льду. Да, именно появившуюся , потому что мгновение назад, когда Марвин стоял у кромки озера, рядом никого не было.
Марвин осенил себя святым знамением, и женщина расхохоталась — громко и заливисто. Эхо от её смеха мерно зазвенело вокруг.
— Вы бы ещё изгоняющую молитву прочли, мессер! Глядишь, я исчезну, и опять тут один останетесь — каково?
Она была верхом, на пегой лошади — и без седла. Лошадь стояла посреди озера, и от её копыт к противоположному от Марвина берегу тянулись чёткие глубокие следы. Разглядеть их как следует Марвин не мог, но почти не сомневался, что в них обнаружились бы отпечатки шипов.
Он перевёл взгляд на лицо женщины, презрительно рассматривавшей его кобылу. И задал, пожалуй, самый бессмысленный вопрос из всех возможных:
— Вам не холодно?
— Вот ещё, — сказала женщина и передёрнула плечами, на которых был только белый плащ из тонкой шерсти поверх белого же платья, обвязанного кроваво-красным кушаком. Этот кушак был единственным ярким пятном в её облике. Женщина сидела на лошади хоть и без седла, но по по-дамски: свесив ноги на одну сторону. Волнистые каштановые волосы, длинные, ниже пояса, стелились по лошадиному крупу. Кожа у неё была розовая, гладкая — женщина не походила ни на призрака, ни на дикую жительницу здешних чащоб. И всё же что-то в ней заставляло Марвина внутренне напрягаться — так, как он напрягался в бою, когда был окружён десятком выжидающих врагов и не знал, кто из них соберётся ударить первым. Что-то не так в ней было, в этой женщине… в её гладкой коже… в её лошади, безмятежно стоящей на льду.
И тем не менее она стояла на льду. Безмятежно. И лёд её держал.
Марвин положил ладонь на морду своей кобыле. Та тихонько фыркнула, раздувая ноздри. Ей тоже было не по себе.
— Долго вы собираетесь там стоять? — резко спросила женщина.
— Почему вам не холодно? — спросил Марвин в ответ, не сводя с неё глаз. Она снова рассмеялась, на сей раз не так громко и отчасти раздражённо.
— Что, намекаете, не мёртвая ли я? Нет, не мёртвая! Просто мы, северяне, народ крепкий, что бы там о нас ни болтали южные задохлики. Знаю я вас, чуть что — соплями изойдёте, — в её голосе стеклом звенело и резало презрение, но Марвин по-прежнему не двигался с места.
— Как вы здесь оказались… месстрес?
— Я собралась вам задать этот же вопрос. И у меня на то больше прав, ведь это вы на моей земле, а не я на вашей. Итак, что вы здесь делаете, мессер, и с чего вдруг решили покормить моих волков?
— Ваших волков?
— Моих. Вы же слыхали, как они воют ночами? Я их, как могу, отсюда гоняю восточнее, к сёлам, а то тут им вовсе есть нечего. Но вы, видно, прониклись состраданием к бедным зверям и решили накормить их собственной оледенелой плотью? Как великодушно с вашей стороны, мессер! Ведь все мы — твари Единого, не так ли?