— И давно ты за мной шла?
— От Уоттерино. Ну что, едем? Я эти места немного знаю. Тут завалинка чуть в стороне, можно продраться. А Мекмиллен уже близко совсем.
Марвин глядел на неё, не скрывая любопытства. Она была наглой, и это ему в ней нравилось. Причём, пожалуй, одно только это.
Он вспомнил о манерах и о том, что всё же имеет дело с какой-никакой, а женщиной, и сказал:
— Я Марвин из Фостейна.
— Ты б ещё титулы свои перечислять стал в порядке пожалования, мессер рыцарь! — снова фыркнула девчонка и, тронув коленями бока лошади, бросила: — Рысью меня зови.
Лукас поднялся перед рассветом — давняя привычка, которую он приобрёл ещё в юности и теперь не собирался менять. Восход он встретил, стоя у окна — и, к своему удивлению, отчаянно тоскуя по раздольным полям Предплечья, залитым розовато-жёлтым рассветным сиянием. А здесь, в городе, только слабые его отблески гуляли по заснеженным крышам.
— Вернитесь, — пробормотала Селест. Будь это приказом или просьбой, Лукас бы не тронулся с места, но она ещё не проснулась толком, и её голос был лишён каких бы то ни было интонаций. Она просто сказала то, что хотела — и он ей не отказал.
Стоило ему снова оказаться в постели, как тёплое женское тело прильнуло к нему, и мягкая ладонь сонно зашарила по его паху.
— Так рано… — жалобно вздохнула Селест, не открывая глаз. Лукас накрыл ладонью её грудь, ткнулся губами в золотистые волосы на макушке.
— Рано. Не рассвело ещё. Спите.
— Нет-нет! — она вскинулась и, щурясь со сна, посмотрела на него. Её рука всё ещё лежала на его мужской плоти, а он чувствовал тепло её груди в ладони, но оба они знали, что это было скорее выражением нежности, чем страсти. Ночка у них выдалась бурная, у обоих сейчас вряд ли нашлись бы силы продолжать. Они и заснули-то всего час назад. Лукас тем не менее чувствовал себя странно бодрым — хоть прямо теперь в седло да в галоп. От этой мысли ему стало тоскливо. Какое седло, какой галоп… Волей Дерека он был в Таймене чуть ли не под домашним арестом. Хотя и нельзя сказать, что эту участь ему ничто не скрашивало.
— Спите, — повторил Лукас, но Селест, упрямо тряхнув головой, села в постели. Стёганый шёлк одеяла сполз с её груди. Лукас смотрел на изящно выгнутую спину, на запрокинутые в ленивом потягивании руки. У неё были очень тонкие запястья, а медовое золото волос выгодно оттеняло белизну кожи. Ей давненько перевалило за тридцать, но тело она сохранила изумительное, да и в постели оказалась великой искусницей. Она была именно такой, какой в представлении Лукаса должна быть женщина, и за это он её уважал. Да, именно уважал.
— Я велю подать кофе, — сказала Селест и дёрнула за шнур, висевший в головах кровати. Потом поднялась, на ходу оправляя волосы, накинула пеньюар и юркнула обратно в постель.
— Только не вставайте, — добавила она, и на сей раз это была просьба, которую, впрочем, спас от сентиментальности здоровый прагматизм: — Холодно, как в аду! Целый день бы из постели не выбиралась.
И она снова прижалась к Лукасу всем телом, интимно и требовательно, обязывая его делиться теплом. Самое обидное, что у него даже не было повода упрекнуть её в лицемерии: под конец зимы действительно покрепчали морозы, и даже маленький, а потому хорошо протапливаемый особняк Наворна казался холодильным погребом. Другое дело, что Лукаса мороз не смущал: будь он на воле, где-нибудь посреди диких полей, с удовольствием сейчас нырнул бы с головой в снег… Но снаружи, на тесных улицах, громоздились лишь куцые грязные сугробы, и приходилось довольствоваться малым: телом женщины рядом с собой.
И это, кто бы мог подумать, уже третью ночь подряд. Причём, судя по всему, последней она отнюдь не была, несмотря на то, что оба они все эти дни страшно не высыпались. Следует учитывать также, что первые сутки они вообще не вылезали из постели. Селест из Наворна оказалась дамой ненасытной, а Лукас лишний раз не без удовольствия убедился, что годы своё пока не берут.
Пожалуй, стоило бы даже поблагодарить Дерека за такой нечаянный подарок. Но, разумеется, не раньше, чем станет ясно, к чему вся эта канитель. Прежде Дерек никогда не подкладывал Лукасу шлюх. Да чего уж там, прежде он вообще не пытался манипулировать Лукасом. А теперь он не просто пытался — ему удавалось.
— Не хмурьтесь, — сказала Селест. — А то я решу, что не угодила вам, и оскорблюсь.
— Не угодили? Вы? — он провёл рукой по её спине, задержал ладонь на талии. — А мне-то казалась, это я вам всю ночь угождал.
— И, конечно, это было для вас весьма обременительно, — сказала Селест и фыркнула ему в подмышку. Лукаса пробрала приятная дрожь. Он был обнажён, и чувствовал её запах на свой коже.
— Знаете, да, — признался он. — Весьма. Мне всё-таки уже не двадцать лет.
— Ох, каждому бы двадцатилетнему столько прыти! — бросила Селест, и, удивительное дело, в её устах эта пошлость действительно прозвучала комплиментом. — Ну, ладно, сегодня я вас отпущу. До ночи. Так и быть. Так что перестаньте, наконец, хмуриться.
«Странно, — подумал Лукас, целуя её, — почему мне нравится слушать, как она говорит то, что и положено дешёвой шлюхе? В королевском замке толпа таких, как она. Ленивые, развратные, пресыщенные женщины, уставшие ждать мужей из бесконечных походов и охотно впускающие в свою постель едва знакомых мужчин. Она же ничем от них не отличается. Ничем. Так почему она нравится мне?»
Да вот именно поэтому. Будь она странной, удивительной, чудесной, не похожей ни на кого… будь она такой, как Ив, он бы не оказался в её постели. Не позволил бы себе. Потому что в удивительное слишком легко влюбиться. А влюбившись — невозможно использовать. Селест не была удивительной. Она была обычной. Она была не опасна.
Потому-то он и проводил уже третью ночь в её доме, её постели.
Вошла служанка, неся утренний кофе для своей месстрес и её любовника. От чашек на серебряном подносе поднимался тонкий ароматный дымок. Кофе подали в первое же утро, встреченное Лукасом в этой спальне. Они тогда проснулись почти одновременно, он ещё только зевал, а Селест уже потянула за шнурок, и через несколько минут ноздри Лукаса изумлённо и восторженно затрепетали от знакомого запаха. Она ни о чём его не спрашивала, не отдавала приказа слугам заранее — походило на то, что она и сама-то пьёт кофе каждое утро, а вовсе не потакает вкусам своего любовника. Эта мысль была настолько восхитительна, что в тот день Лукас остался у Селест. Да, пожалуй, именно поэтому. Потому что наконец встретил женщину, которая тоже любила этот странный напиток. Она очень умело разыграла удивление, заметив его воодушевление, и велела принести вторую чашку. Сказала: «Вот уж не думала, что кто-либо ещё в Таймене тоже пьёт эту гадость!» И засмеялась. Смех у неё был низкий, грудной — обычный смех дешёвой шлюхи в дорогих тряпках. «Прямиком из Турона», — похвасталась она позже, и Лукас знал, что она не лжёт: во всяком случае чашки были точно туронские, с очень тонкими стенками и горчично-жёлтой росписью. Таких чашек, небось, две дюжины наберётся на весь Хандл-Тер. Он не удивился бы даже, если бы оказалось, что их заказывали через Дорота. У мессеров патрицианцев воистину длинные руки.