— Вряд ли есть смысл просить тебя подумать о моём предложении?
— Я мог бы пообещать, но ты же знаешь, что я не стану думать.
— Знаю. По-моему, ты уже всё решил, — сказал Дерек и вышел.
Лукас проводил его взглядом, раздумывая о тоне, которым были произнесены последние слова. Дерек нравился ему — даже теперь, но Лукаса и в давние времена злило то, что он всегда знал о чувствах и мыслях собеседника больше, чем сам собеседник. Правда, никогда не говорил об этом прямо, и потому эту неприятную способность ему можно было простить.
Грохот внизу оторвал Лукаса от этих мыслей, вновь вызвавших смутную раздражающую тревогу. Он взглянул вниз, почему-то ожидая обнаружить источником шума молодого рыцаря, но тот уже скрылся.
Тяжёлые створки двери в Большой зал были распахнуты настежь, и на пороге в полном боевом облачении стояла Артенья, герцогиня Пальмеронская, старшая сестра короля.
— Сколько их там ещё? — спросил Марвин, протирая платком влажную ладонь.
— Вроде бы никого уже не осталось, — радостно отозвался оруженосец. Марвин хмыкнул:
— Ничего, вылезут. Всегда под конец ещё кто-то находится.
Он медленно перебрал пальцами правой руки, слушая, как похрустывают суставы. Рука не устала ни капли, напротив, без древка пальцам было одиноко. Марвин не любил, когда его руки пустовали: в них всегда должно находиться либо оружие, либо ручка винного кувшина, либо упругая женская плоть. Иначе они и вовсе не нужны.
— А всё-таки лучше бы вы под самый конец выходили, мессер, — с сожалением сказал оруженосец. — Оно куда как эффектнее…
— Дурак, — беззлобно обронил Марвин. — Тот, кто побеждает победителя, может похвастаться разве что удачливостью. Одного человека одолеть всяко проще, чем двадцать.
— Даже если он одолел предыдущих девятнадцать? — усомнился оруженосец.
— И девятнадцать раз лишил меня удовольствия, — сказал Марвин и поднялся. — Ну, что, по-прежнему тихо? Чего он ждёт?
— Кто, мессер?
— Не знаю. Но должен же кто-то выйти.
Солнце уже стояло в самом зените и припекало неожиданно сильно для конца осени. Обычно к полудню турниры завершались — рыцари выдыхались, а благородному собранию надоедало сидеть на одном месте. Но сегодня никто особенно не торопился — каждому хотелось подольше понежиться на капризном осеннем солнышке. Правда, этому мешал довольно сильный ветер, на котором отчаянно трепетали ленты и знамёна, и от их беспорядочного мельтешения рябило в глазах. Стремясь задобрить короля, сэйр Годвин постарался на славу: долина пестрела разноцветными палатками и флагами, наскоро собранные трибуны были увиты цветами и плющом — символом королевского дома Артенитов. Само ристалище засыпали специально привезённым цветным песком — чтоб благородные рыцари не переломали кости, когда Марвин станет вышибать их из седла. Это был мирный турнир, знаменующий долгожданное усмирение мятежного вассала, и устроитель празднества недвусмысленно намекнул Марвину, что кровавая баня сегодня нежелательна. Марвин лишь ухмыльнулся — похоже, и впрямь настращали королевский двор его буйным помешательством. Небеспричинно, впрочем, — редкий турнир с его участием обходился без жертв. Но на сей раз он склонил голову — устроитель не преминул сообщить, что это особое распоряжение королевы Ольвен, которая со вчерашнего дня пребывает в редкостно благодушном настроении, и уж кто-кто, а Марвин был заинтересован поддерживать его всеми силами.
Он и вправду был заинтересован — поэтому даже не стал убивать сэйра Тайвонга, как обещал накануне. То есть прилюдно не стал — удар тупым концом копья пришёлся старшему королевскому сержанту аккурат в щель между шлемом и кирасой, перебив гортань. Его унесли с ристалища синеющего, судорожно хватающего воздух ртом — Марвин знал, что проживёт он не больше часа. Но требование короля — верее, королевы — он выполнил: из тела бедняги гвардейца не пролилось ни капли крови, вся ушла в лицо. Марвин провожал его взглядом не дольше, чем остальных своих противников (включая новоиспечённого сэйра Валиса, отделавшегося позорным падением), а потом развернулся к бурно аплодирующим трибунам и в очередной раз отсалютовал в сторону ложи месстрес Бьянки. Её голубая лента трепетала у наконечника его копья, хотя сегодня этот наконечник ни разу не коснулся чужого щита: Марвин учёл всеобщий миролюбивый настрой и вызывал противников только ударом тупого конца копья о щит, и они отвечали ему тем же. Хотя он знал как минимум парочку тех, кто с удовольствием убил бы его, если бы смог.
Но в том-то и дело, что они не могли.
Марвин выпрямился у входа в палатку, натягивая перчатки. Оруженосец прыгал вокруг него, подправляя и без того безупречно сидящие латы — прочные и лёгкие, безумно дорогие. Это было едва ли не самое ценное его имущество, не считая любимого коня, пегого Опала, и он ни разу ещё не пожалел о том, какой ценой они ему достались. Турниры — это, конечно, пустая забава, но сколько славных врагов он нажил себе именно здесь, среди разноцветного песка и искусственных цветов, и как сладко было убивать их потом, в битве, чувствуя кожей жар их бессильной ненависти.
Марвин улыбнулся этим мыслям, щуря глаза от непривычно яркого света, и взглянул на королевскую ложу. Королева Ольвен, ещё более очаровательная при свете дня, ответила ему милостивым кивком, видимо, вполне довольная ходом турнира. А вот король скучал, а может, был чем-то обеспокоен — во всяком случае, удовольствия от происходящего явно не испытывал. Возможно, это объяснялось присутствием его сестры, герцогини Артеньи. Марвин вполне мог понять его недовольство — эта здоровенная бабища, больше походившая на сельского кузнеца, чем на принцессу крови, сидела с крайне угрюмым видом и бросала на окружающих не самые тёплые взгляды. Похоже, его величество непосредственно перед турниром имел с ней неприятную беседу — ну да и бес с ними. «Хотя, — подумал Марвин с усмешкой, — вот с ней-то я бы скрестил копья. А не вызвать ли её?..» Марвин тихо хохотнул при этой мысли — ну право, а почему бы и нет? И какая разница, что женщинам запрещено участвовать в турнирах. В конце концов, какому извращенцу может взбрести мысль назвать это существо женщиной? Герцогиня была одета по-мужски, сидела, наклонившись вперёд и свесив руку меж широко расставленных колен, на бедре у неё был отнюдь не турнирный меч, да и комплекцией она явно удалась в знаменитого отца — Артена Могучего, которого в народе прозвали Медведем. Несмотря на суровую и совсем не женственную физиономию, Марвину она нравилась — вот уж кто точно смотрелся бы на престоле получше её тщедушного братца…
Марвин привычно осенил себя святым знамением, сокрушаясь этим кощунственным мыслям, и натянул вторую перчатку.
— Ну что, есть ещё самоубийцы? — крикнул он в толпу, а про себя подумал: «Если никто не выйдет, вызову Артенью для смеху. Интересно, как она будет выкручиваться. И королеве наверняка понравится. А уж королю-то…»
Но Единый хранил его от подобной выходки — прозвучала труба герольда. Марвин с удовлетворением развернулся в его сторону. Ну, кто на этот раз — чёрный рыцарь, белый рыцарь, тринадцатилетний сосунок в отцовских доспехах, деревенский свинопас? Марвин участвовал в турнирах с шестнадцати лет, никогда не проигрывал, и всегда под занавес являлся выскочка, овеянный ореолом таинственности, от которого млели дамы, бросал вызов то молча, то зловещим шёпотом из-под опущенного забрала, угрожающе потрясал копьём и клялся добиться мировой справедливости. Потом Марвин вышибал его из седла и дивился, неужто в этом мире никогда не переведутся дураки, воображающие, будто борьба за мировую справедливость способна заменить многие месяцы тренировок. И, разумеется, осознание того, что ты попросту не умеешь проигрывать.