Войдя, он глубоко поклонился, медленно выпрямился и поднял глаза.
Спустя десять лет неведения, спустя бесконечные дни невероятной погони он наконец видел отца.
Поджав ноги, великий хан сидел на груде подушек, в стороне от восьминогого своего трона. Золотое шитье его халата мерцало в колеблющемся свете огней. Возле правой руки хана лежала сабля в дорогих ножнах, а перед ним расстилалась шкура белого барса. Седеющие длинные волосы, заплетенные в косы, спускались на плечи Ясеня. Лицо его сохраняло совершенную неподвижность, и был он – степной истукан, воплощение духа гнева.
Улааном внезапно овладела робость. Никто не знал Гэрэлхана до конца, даже его старший сын-ясновидец. Никто не мог прочитать его мысли, предсказать его следующий приказ. И никто не знал, насколько глубоко проникает в душу человека страшный взор черных огненных глаз, так непохожих на зеленые глаза пращура-Тэмуджина, и вместе с тем – так похожих…
– Здравствуй, отец, – сказал Улаан.
Ему едва удалось заметить движение: стремительно, как молодой хищник, хан встал. Дрожь пробежала по спине Улаана.
Ясень подошел к сыну и крепко стиснул его плечи сильными руками. Заглянул в лицо.
– Так вот ты какой, – по-русски сказал великий хан Гэрэл, и суровый рот его разомкнулся в светлой улыбке, а раскосые глаза заблестели. – Алик. Выше меня вымахал, а весишь небось как один мой ботинок. Мало каши ел!
У Алея сдавило горло.
Он открыл рот, но не мог даже глотнуть воздуха, не то что сказать слово. Все мышцы его напряглись и разум не знал, какое отдавать им веление. Кинуться на шею вновь обретенному отцу? Дать ему в ухо за все хорошее? Развернуться и убежать куда поглядят глаза? «Папа», – беззвучно проговорил он, и Ясень тряхнул его за плечи, приводя в чувство.
– Эх ты! – сказал он, смеясь. – А я тебе тумен дал. Какой тебе тумен! Ты с собственным конем не управишься.
Алей поперхнулся и закашлялся.
Отец заметно постарел с тех пор, как он последний раз видел его въяве. Волосы пробила седина, возле глаз и рта залегли морщинки. Но что до остальных перемен, то Алей не мог сказать, произошли они в отце или в нем самом. Ребенком он радовался папиной беспечности и легкости нрава, ребенка завораживали папины фантазии, приводило в восторг то, как легко папа шел на риск. Папа был сильным и смелым, веселым и мужественным – лучшим в мире отцом. И все это осталось с ним, но Алей больше не был ребенком.
Папа очень легко менял темы разговора, а с ними эпохи, миры и личности. Это, мягко говоря, обескураживало. И меньше всего сейчас Алей мог понять беззаботность, с которой Ясень играл в свои игры. Дикая мысль забилась между висками: «Папа что, всерьез… всерьез ведет Орду на Русь?»
– Туменом управляет Хурамша-нойон, – сказал Алей по-монгольски, после чего задал наконец вопрос, который в последние минуты владел всем его существом: – Папа, что ты делаешь?!
Ясень рассмеялся и отпустил его, прошел к трону и уселся, закинув ногу на ногу.
– Что именно? – сказал он. – Ну и лицо у тебя! Глаза как плошки.
Алей облизнул пересохшие губы.
– В этом нет ничего смешного! – выпалил он. – Папа… объяснись, черт тебя дери!
– Ну вот уже на что-то похоже, – заметил Ясень. – А то стоишь, глазами лупаешь, как маленький. Это, Алик, как нетрудно заметить, большой военный поход.
– Поход куда? – отрывисто уточнил Алей. Растерянность мало-помалу покидала его, сменяясь давней, выдержанной, как вино, яростью.
Ясень улыбался. Ему нравилось то, что он видел.
– На нижней полке, – негромко, доверительно сказал он, – в коридоре стояла трилогия Яна. Мы с тобой еще ее вместе читали, когда тебе девять было. Помнишь названия томов? «Чингисхан», «Батый»…
И он замолчал. Он сидел и ждал, мало-помалу обратно превращаясь в хана Гэрэла, и хан бессветно улыбался сыну тонкими каменными губами. «Идолище», – с неприязнью подумал царевич Улаан и на мгновение прикрыл глаза.
– «К последнему морю», – покорно договорил он.
– Да, – сказал хан. – Поэтому мы здесь. Я хочу попасть к морю, Улаан.
Алей взглянул исподлобья.
– К Морю Имен? – спросил он, хотя ответ знал заранее.
– К нему, – лицо хана странно озарилось. – Это единственное истинное море. Первое и последнее.
Алей тяжело перевел дух.
– Хорошо, – сказал он после долгой паузы. – Но почему – так? Зачем все это? Зачем ты забрал Иньку? Зачем… это вот?! – и он раздраженно тряхнул рукой, указывая на полукруглый свод юрты. – Это дикие игры, папа.
– Это мужские игры, – заметил Ясень не без удовольствия. – Я думал, тебе понравится, Алик.
На миг Алей потерял дар речи.
– Что? – тихо переспросил он.
Ясень вздохнул. Опечаленно он прикрыл узкие глаза, повесил голову, и косы соскользнули на блистающую золотом широкую грудь. Алей мрачно ожидал ответа.
– Упустил, – странно сказал Ясень, побарабанив пальцами по колену.
– Что?
– Упустил тебя, говорю. Рано ушел, оставил при мамкиной юбке. Прости, Алик, хоть и не было в том моей вины. Ну ничего. Инея я забрал вовремя. Мужик вырастет.
И Алей вызверился.
– Мужик? – сквозь зубы повторил он; голос его сорвался. – Значит, надо было отобрать его у матери, запугать до смерти, загнать, куда Макар телят не гонял… надо было свести маму с ума, надо было заставить меня лезть черт-те куда, связываться черт-те с кем…
– С Вороновым ты сам по своей воле связался, – сказал Ясень, ухмыляясь. – А насчет остального – так погляди, какой эффект! Был девочка Алечка, а стал злой монгольский парень. Боец! Мужик! Стоишь передо мной, набычившись, ничего не боишься, за нож хватаешься. Приятно взглянуть.
Алей опамятовался и убрал руку с рукояти кинжала. Но суженными глазами он смотрел на отца, и ноздри его раздувались.
– Это твои методы воспитания? – процедил он.
– Мои, – не стал отрекаться Ясень. – Чуток экстремальны, но как иначе? Время-то упущено.
– Время, – вполголоса повторил Алей, болезненно распрямляясь. Дыхание стесняло от трудно сдерживаемого бешенства. – Время… Что ты сделал с матерью? С ней ты почему так поступил?! Она же всю жизнь любила только тебя!
Лицо Ясеня со вскинутыми бровями на миг окаменело, а потом стало угрюмым. Веселость ушла из его глаз. Он будто постарел. Теперь он смотрел на сына холодно, тяжелым взглядом степного владыки.
– Потому что у мужчины должна быть гордость! – сказал он. – Я бы понял, Алик, если бы она просто вышла замуж. Дело такое, я десять лет как подснежник, женщине тяжело одной. Но она венчалась! Вступила в церковный, нерасторжимый брак. Какого же хрена, если она только меня любила всю жизнь, навечно вместе она захотела быть с Шишовым? Думать же надо, что ты делаешь. Даже если это все высокие материи, которые нельзя пощупать. Особенно – если.