Фотик, пока заряжается конденсатор вспышки, чуть слышно жужжит. Я дождался, пока индикатор позеленеет, и сделал третий снимок.
Маринка вцепилась мне в плечо так внезапно, что теперь и я чуть не заорал.
— Хочу посмотреть… — Она буквально задыхалась.
— А вдруг?..
— Тогда дай мне фотик и иди туда!
— Ладно, сейчас…
Я отошел на пару шагов назад, чтобы взять чуть более общий план, и на три в сторону. Когда я нажал на спуск, оказалось, что Маринка стоит буквально нос к носу с мумией — их разделяло сантиметров сорок…
— Ну что ж ты делаешь, балда! Отлезь оттуда быстро!..
— А-а? — Голос был какой-то плывущий. — Костя, это ты-ы?
— Маринка, что с тобой? Э! — Я пошел к ней, щелкнул фотиком — теперь уже просто освещения ради. И вот тут уже окончательно понял, что голова мумии движется: она не просто повернулась — теперь она смотрела на Маринку и даже склонялась к ней. А та, как будто потеряв опору, подняла руки и хваталась за воздух.
— Назад! — крикнул я ей.
Что-то происходило там, в темноте…
Конденсатор заряжался непростительно медленно.
Вспышка.
Маринка, чтобы удержаться на подгибающихся ногах, схватилась за край щита. Голова ее была откинута назад, зубы оскалены…
Я вслепую подбежал к ней и успел подхватить, уронить на себя. Сверху на нее свалился щит, грохнув по камням бронзовым ободом.
Вспышка.
Мумия нависла над нами, рот ее был широко открыт. В теле, где-то глубоко — я слышал, как нарастает странный рокот. Я уперся каблуками в окатыши, оттолкнулся — и, так сказать, лежа отпрыгнул — нелепо, но иначе это движение не описать, — вместе с Маринкой на полшага или чуть больше.
Вспышка.
За долю секунды до вспышки рокот поднялся — и, клянусь, я буквально видел, как звуки начали вылетать изо рта мумии вместе с мелкой-мелкой мошкарой! Мошкара тут же полезла в уши, в глаза…
Я как-то ухитрился подняться — и, придерживая Маринку одной рукой, второй сделать последний снимок. За секунду до вспышки что-то тяжелое упало и покатилось, гремя…
Это свалился шлем, и две роскошные косы выпали из-под него на плечи мумии. Без щита и шлема передо мной сидела, наклонившись вперед, женщина — может быть, даже не старая.
И снова, уже тише, прозвучала рокочущая фраза.
Я поволок Маринку к выходу…
— Марина! Костян!
Вопль долбанул в уши так, что я зажмурился и замер как от настоящего удара.
По стенам заметался луч фонаря, потом второй. В проеме появился Джор:
— Вы тут? Вы целы?
— Я цел, с Маринкой что-то поганое…
— Ух ты!..
— Джор, потом! Ты один?
— Тут мы, тут, — появился и Хайям. — Что с ней?
— Не знаю, упала.
— Носилки бы…
— Давай вон на щит положим. Ошизеть, где вы его взяли? Мы положили Маринку на щит и почти бегом бросились по туннелю.
— Как вы нас нашли? — на бегу спросил я.
— По запаху!
— Это как?
— Собак привел. Белый такой, огромный, как медведь, знаешь его?
— Наверное. Видели в тайге…
— Так что с Маринкой?
— Все было нормально — буквально минуту назад…
— А кто там на стуле?
— Ведьма какая-то, наверное. Засушенная. Кто-то ее засушил на память… Валим, ребята, из нее на Маринку что-то высыпалось, и теперь вот…
По восходящему коридору идти было труднее, особенно на последних метрах, когда он совсем сузился, но мы справились. Повозиться пришлось, когда вытаскивали Маринку наверх. Она была твердая, застывшая — наверное, в той позе, в которой падала: полусогнутые ноги, руками будто бы держит, прижимая, невидимый мяч, голова опущена. Запасливый Хайям еще из дома прихватил бухточку репшнура и не забыл его взять на поиски — так что, быстренько соорудив из шнура и из щита люльку, Маринку все-таки вытащили наверх: Артур и Рудольфыч тянули, мы втроем подсаживали снизу и страховали.
Потом вылезли сами.
Говорят — сам не видел, но почему бы не верить? — что бывают многослойные сны, сны-«матрешки»: то есть ты вроде бы просыпаешься в своей постели, все как надо, но на самом деле это просто следующий сон, и сейчас что-то начнет происходить. И так раз за разом. А вот гениальные стихи я во сне сочинял неоднократно и сам от себя приходил в бешеный восторг — правда, то, что оставалось в памяти, наутро становилось просто бессмысленным набором слов. И так же с логикой: го, что во сне было четкими и строгими построениями, при дальнейшем рассмотрении превращалось в набор абсурдных силлогизмов…
Это я к чему? К тому, что с какого-то времени мы все, хоть и пребывали в жесткой реальности, все глубже погружались в «логику сна». Возможно, это началось с появления той «медузы». Неуверен, но допускаю.
А теперь память ведет себя так же, как после пробуждения…
Итак, Хайям и Джор спускались вниз; Рудольфыч и Артур вытягивали Маринку сверху; Патрик, Антикайнен и Валя тут же принялись над нею хлопотать, а Вика отпустила какую-то неуместную остроту и едва не огребла от Патрика пинка по заднице; пересчитали? это десять; но кто-то же сидел у рации и вызывал: «Полынь, Полынь, я Бирюза-пять, как слышите? Да, нашли, нашли, но девушка без сознания… что? Нет, пульс есть, пульс есть, не ранена, но без сознания, без сознания, не реагирует. Да, ждем, пеленг даю…» Вроде бы припомнилось лицо, вернее, половина лица, другая прикрыта ладонью, на голове лыжная шапочка или капюшон толстовки, и рацию именно он таскал на себе, она ведь немаленькая… Олег? Нет, не Олег… но имя короткое и мягкое… И главное, никто, кроме меня, его не помнит. А Маринка если и помнит, то не говорит.
Артур копался в аптечке, и я понимал, что он сейчас просто в панике, он не знает, что делать, их в Герце учили, конечно, оказывать первую помощь, но к такому — нет, не готовили… Я вообще не понимаю, где к такому могут готовить, потому что для начала такое надо себе представить. И соответственно, в аккуратно собранной аптечке просто не было необходимых препаратов — и я сомневаюсь, что эти препараты нашлись бы и в эмчеэсовском госпитале, и в районной больнице, и где-либо еще.
Кажется, это называется кататония: когда у человека судорожно напряжены все мышцы тела. Или при кататонии тело разгибается и голова закидывается? Не помню, да и не важно. Зато помню, что именно в таком положении вытаскивали мы Вовку Чернова из сгоревшего КамАЗа: ноги согнуты, руки прижаты к груди, голова опущена. И почти такого же цвета кожа…