– Ты помнишь, что она сказала? Помнишь? – Ловчий схватил Хозяина за плечо.

Ткань затрещала.

– Помню, – сказал Хозяин, высвобождая плечо. – Она сказала, что когда ты встретишься с ней в следующий раз...

Ловчий подхватил с пола табурет и швырнул им в стену. Щепа полетела в стороны.

– Это да, – кивнул Хозяин. – Это – по-нашему. Узнаю старого друга. Дубовый табурет – в клочья развалил движением руки. Теперь, когда табурет почил, можешь спокойно говорить?

– Она сказала, что боги могут умирать. Что бессмертные могут умирать, – Ловчий схватил со стола графин и осушил его одним глотком.

Хозяин перестал улыбаться.

– И она сказала, чтобы я вспомнил те ее последние слова. Я правильно вспомнил? Она тогда сказала, что когда мы встретимся в следующий раз, то...

– Вскоре после того, как вы встретитесь в последний раз. – поправил Хозяин.

– Вскоре. Вскоре. Вскоре после этого я умру.

– Умрешь, если допустишь ошибку, – сказал Хозяин. – После того, как встретишь ее снова.

– Я расстался с ней сегодня перед рассветом, – скалы Ловчий и огляделся. – У тебя еще есть вино?

– В шкафу.

– Забавно получается, – Ловчий открыл дверцу, взял графин.

Выпил залпом. Поставил пустой графин на место. Осторожно прикрыл дверцу.

– Правда, смешное совпадение? – спросил Ловчий. – Перед самой заварухой. В самый веселый момент. Не сто лет назад. Не пятьсот. Сейчас. Накануне.

– Значит, – медленно произнес Хозяин, – нам нужно не ошибиться. Иначе ты умрешь.

IV

Кого безумцы хотят погубить, того они превращают в бога.

Бернард Левин

Надеяться на Бога есть единственный способ в него верить, и потому, кто не молится, тот не верит.

Петр Чаадаев

– Мама звала меня Солнышко, – ответила она и вжала голову в плечи, зажмурившись в ожидании наказания.

Она произнесла эти слова и тут же поняла, что они неуместны здесь, в стенах этого монастыря. Всякое упоминание солнца или просто память о той жизни, которая осталась там, позади, за пролитой кровью, за страхом смерти, за самой смертью, – здесь, среди каменных стен, казалось насмешкой... Или нет, поправила она себя, не насмешкой – пыткой. Еще одной пыткой.

Солнышко, сказала она и замерла. Она ни разу не видела, чтобы аббат наказывал провинившегося... пострадавшего... заболевшего – она до сих пор не придумала, как называть того, кто...

Она старалась быть осторожной. Очень осторожной.

Когда все обитатели монастыря собирались в церкви на молитву, она становилась в стороне, в самом дальнем уголке. Нет, она не надеялась, что причастие минует ее, что удастся избежать яростной вспышки боли после того, как вино и облатка коснутся ее губ. Она даже смогла раз или два проглотить причастие и не рухнуть на пол, исходя рвотой и кровью.

Она старалась держаться подальше для того, чтобы не попасть в самый центр ада, который разверзался с началом молитвы.

Вначале колокол звал всех собраться.

Всякий раз первый удар настигал обитателей монастыря неожиданно, хотя каждый, казалось, жил с ожиданием этого тягучего, бронзового сгустка боли, обрушивающегося сверху, с колокольни, заполняющего двор и строения, словно ледяная вода... словно кипяток... словно жидкий огонь... расплавленное серебро.

Нужно было удержаться и устоять на ногах. Нужно было не убегать прочь, пытаясь зажать уши, а спокойно – как можно спокойнее – идти в церковь. И помнить, что всем, кто сейчас идет рядом с тобой, – тоже больно. И то, что некоторые из них уже несколько лет живут с этим, не приносило надежды на грядущее облегчение. К этому нельзя привыкнуть, сказала Тень, ее соседка по келье, ведьма. Невозможно к этому привыкнуть, сказал перед вечерней молодой парень, брат Корень, упырь. К этому нельзя привыкнуть, поняла она через месяц.

Даже воспоминание о пытке перед воротами отступало все дальше и дальше перед новыми каждодневными пытками.

В питьевой воде может быть серебро – она это поняла, когда первый же глоток из ковша выжег всю ее изнутри, не оставив даже пепла. Она лежала на полу, мимо нее, не обращая внимания, шли монахи. Она пыталась встать. Она опиралась на руки, но они не держали. Они подломились, и каменный пол в кровь разбил ее лицо. Кровь.

Она услышала рядом сдавленный стон и оглянулась. Увидела глаза, полные жажды и боли. Брат Корень, почти мальчишка, руки которого всегда были в грубых перчатках, а лицо всегда скрывалось в тени капюшона, стоял перед ней, сжав кулаки. Он видел кровь – и не видел ничего кроме крови. Кровь манила его, тянула к себе – свежая, молодая, человеческая.

– Я принесу тебе воды, – охрипшим голосом сказал Корень.

Потом она узнала, что у Корня необыкновенно чистый и высокий голос. Но тогда он был старым и хриплым. Корень принес воды и отошел в сторону, пока она омыла лицо... Осторожно омыла лицо, прикоснувшись вначале пальцем к поверхности воды. Боль здесь может быть везде. В каждой капле, в каждом звуке.

После этого они подружились. Корень даже как-то принес ей засушенный цветок, но она отказалась, и цветок, перелетев через стену, упал в пропасть.

Они все испытывали муки. Им всем было больно. Удары колокола, прикосновение серебра, причастие – боль, боль, боль... Ведьма не боится серебра, сказала Тень, но колокол и освященная вода... И причастие...

Корень пел в церкви. Это будто изрыгать огонь, сказал он. Это будто дышать огнем, сжигая не только горло, но и лицо своим выдохом. Молиться, сказала Тень. Так же, как и молиться, сказала Тень. Если молчать, сцепить зубы и сжать руки в кулаки, до крови впившись ногтями в ладони, – можно удержаться от крика. Но проговаривать молитву вместе со всеми... Это словно впускать боль в себя. Каждый раз растравливать в груди старую рану.

Церковь заполнялась болью и криками боли. Извивающиеся тела и горящие ужасом глаза. И неподвижная фигура аббата. И его взгляд, который скользит по хаосу в церкви, и непонятно, нравится ли ему это или вызывает отвращение. Или доставляет удовольствие. Или причиняет страдания.

– Как тебя зовут? – спросил ее аббат.

Она ответила, ожидая наказания. Она знала уже, что это аббат, походя, может окунуть серебряный крест в бочку для питья, что это аббат благословляет еду на общем столе, превращая еще и ее в пытку.

– Солнышко, – сказал аббат и погладил ее по голове. Солнышко вздрогнула, но на его руке не было серебра.

– Тебе плохо? – спросил аббат.

– Плохо, – ответила Солнышко. – Я...

– Я не могу дать тебе утешение, – сказал аббат. – Я никому из вас не могу дать утешение. Только то, что есть. То, к чему вы пришли. И надежду на жизнь.