– Что в мешке? – полюбопытствовала Вера.
– Небольшой запас провизии. Чтобы, когда захочется кушать, не пришлось метаться и вопить.
– А фонари зачем? Сейчас же светло.
– А через три часа стемнеет. Не волнуйся, пригодятся. Лучше дорогу показывай. Куда топать-то?
Вера озабоченно огляделась. В этом месте она никогда раньше не была.
– Кажется, туда, – она махнула рукой вправо.
– Ищи тропинку, и пошли.
Еле заметную стежку удалось отыскать не сразу. Она почти заросла полынью, коноплей и иным бурьяном. Длинные стебли диких трав лезли прямо в лицо, путались под ногами… К тому же при каждом движении с них летели семена, попадая в рот, а еще хуже – в глаза. Вера с такой силой махала перед собой лопатой, сшибая полузасохшие стебли, что Сабуров сделал ей предостерегающее замечание.
Наконец тропинка уперлась в заросшую кустарником невысокую стенку из песчаника, в которой зиял пролом.
– Нам сюда? – спросил Сабуров.
Вера пожала плечами:
– Кажется.
Они преодолели пролом и оказались на кладбище.
– Ну, и куда тут идти?
– Мне кажется, нам нужно двигаться правее, – неуверенно заметила девушка. – Я в этой части, по правде говоря, никогда раньше не бывала.
– А зря, – сказал Сабуров. – Вокруг много интересного. Видимо, здесь хоронили в двадцатые-тридцатые годы.
И действительно, по здешним надгробьям можно было изучать начальные этапы истории СССР. Первый же памятник, массивная плита из черного мрамора, свидетельствовал о годах классовой борьбы и революционной нетерпимости. На нем было начертано:
«Годфрид
Вильгельмович
…. хер
1892–1936
Спи спокойно, боевой товарищ, старый испытанный друг. Ты жертвою пал в борьбе роковой!»
– Как понимать «….хер»? – полюбопытствовала Вера.
– Какой-то умелец сколол первые четыре буквы, да так, что фамилию невозможно разобрать, – отозвался Сабуров. – Видать, шибко ненавидел этого самого «хера», раз и после смерти ему покоя не давал.
– Тут что-то написано на плите… Кирпичом или мелом… Только буквы почти не разобрать. Давненько, видать, надпись сделана.
– Ну-ка, дай я. – Сабуров наклонился над плитой. – «Враг народа», – громко произнес он.
– Какой же он враг, если умер своей смертью? – недоуменно спросила Вера. – Или, может, не своей. В эпитафии строки: «Ты жертвою пал…» Может, его убили враги?
– Да какие там враги! Умер человек, должно быть, от воспаления легких или попал под трамвай. А через год всех его знакомых и друзей замели в НКВД как агентов империалистических разведок. Те давай колоться, чтобы себя выгородить: «Да, вредили, шпионили… А возглавлял преступную сеть Годфрид Вильгельмович Шума… хер… Или Липа… хер. Словом, хер! Был он немцем и посему, не щадя живота, работал на германскую разведку». Какой-то исполненный рвения «доброжелатель» приперся сюда с молотком и зубилом и сколол первые четыре буквы, а в придачу выдал «истинную» характеристику покойнику, написав на плите роковые слова.
Но Веру уже не интересовал Готфрид Вильгельмович. Она стремилась дальше. Теперь ее внимание привлек другой странный обелиск, представлявший собой нечто вроде усеченного с одной стороны металлического куба, метра два высотой, на вершине которого высилась пятиконечная звезда, укрепленная на штыре. Внутри звезды имелись три буквы «КИМ».
– А это что за танковая башня? – с интересом спросила Вера.
– А надпись ты прочитала?
– Еще нет.
– Ну, так прочти.
На одной из сторон куба, в центре, электросваркой было выведено:
«Иван Миронович Осадчий
12.7.1917 – 9.3.1934
Погиб в час дня на строительстве химического гиганта».
– «КИМ» означает Коммунистический Интернационал молодежи – так тогда называли комсомол. Ты про комсомол знаешь что-нибудь?
– Газета есть такая. Называется «Комсомольская правда».
– А «комсомол» что значит?
– Чего ты пристал! Организация коммунистическая такая существовала. Для молодежи. Нет разве?
– Была, была…
– Видишь, знаю. А парнишка этот… Иван… совсем молодым был. Семнадцать годков еще не стукнуло, а, видишь ты, его работать потянуло. Деваться, видать, было некуда.
– А может, он идейный? Зря, что ли, комсомольский значок на памятнике.
– Может, и идейный, – согласилась Вера. – Тут, по-моему, одни идейные лежат.
Действительно, вокруг не были видно крестов или скорбящих ангелов. Да и солидные надгробия попадались крайне редко. Памятники в основном представляли собой металлические пирамидки, увенчанные звездой, а то и вовсе штанги с приваренными к ним табличками. Что за надписи выведены на табличках, уже было не разобрать, настолько они заржавели.
– Тоскливое зрелище, – произнес Сабуров.
– На кладбищах всегда немного тоскливо, – отозвалась Вера.
– А здесь особенно. Полнейшее запустение. Скорее всего за последние десять лет мы первые посетители этого грустного места. Sic transit…
– Чего-чего?
– Sic transit gloria mundi. Это по-латыни… Поговорка. «Так проходит мирская слава».
– Думаешь, они ощутили на себе славу?
– Может, минутную, и не все, но некоторые – точно!
– Ерунда! Какая же это слава! Слава – это у Пушкина, у Толстого… Хотя бы у Маяковского. А эти… Простые работяги, каких миллионы. Меньше ста лет прошло с момента их смерти, а кто о них помнит? Никто! Вон даже имена на памятниках прочитать невозможно. Да их через год после похорон забыли! То ли дело в дореволюционной части кладбища. Вот там монументы так монументы! Даже склепы имеются. Например, склеп баронов фон Торн…
Тут словно что-то ударило Веру по темечку. Она покачнулась и упала бы, если бы не оперлась рукой о железную оградку.
– Что с тобой? – скорее удивленно, чем испуганно спросил Сабуров.
– Голова внезапно закружилась.
– С чего бы? Сегодня не жарко. А сейчас как себя чувствуешь?
– Терпимо. Все прошло. Вроде…
– Так вроде или действительно?
– Говорю же: прошло! Здесь, наверное, какие-нибудь испарения?
– Какие еще испарения?! – рассердился Сабуров. – Тут последние захоронения делали перед самой войной. Почти семьдесят лет назад. Может быть, на сегодня достаточно поисков? Все равно это чепуха. Никакого клада здесь нет!
– Нет, есть!
– Если есть, то веди меня туда. А то ты даже место толком не знаешь.