– Весьма любопытно, – прокомментировал американец. – Из вашего рассказа вытекает, что вампиризм – явление отнюдь не сверхъестественное, а просто одна из многочисленных форм жизни.
– Я просто воспроизвел точку зрения Матюшевского.
– Однако тут же возникает целый ряд вопросов…
– Погодите, я еще не закончил рассказ. Если желаете слушать, могу продолжить. – И, получив согласие, Всесвятский вновь заговорил: – Конечно же, по прочтении статьи Матюшевского вопросы возникли и у меня. Почему именно для Балкан характерен вампиризм? Матюшевский утверждает, что в эпоху великого переселения народов некоторые племена, в частности авары, из глубин Азии перебрались в Восточную Европу. Пиры попали туда именно таким путем. Но непонятно, в каком качестве. То ли как объект почитания, то ли в качестве своего рода паразитов. На этот вопрос статья ответа не давала. И главное, ведь самостоятельно они передвигаться не могли, поскольку не выносят солнечного света. Значит, им кто-то помогал. Кто? Человек?! Но теплокровное существо в таком случае само бы стало жертвой пира. Возможно, речь идет о неком симбиозе?
Короче говоря, вопросов возникало множество, и я решил отправиться в Одессу и разыскать Матюшевского в надежде получить дополнительную информацию. Тем более до Петрограда добираться казалось значительно более сложным. Если бы я знал, какие меня ждут приключения, то вряд ли решился бы на подобный шаг, однако, как говорится, человек предполагает, а господь располагает. Я не учел, что ридна матерь Украина в одночасье стала самостийной. Однако независимость, как водится, началась с кровопролития. Центральная Рада не могла поделить власть с большевиками, на помощь Раде подоспели немцы и быстренько оккупировали страну. Казалось бы, где немцы – там порядок. Возможно, в крупных городах так и было. Не знаю, в Киев я не попал. Но в провинции дела обстояли несколько иначе. С фронтов вернулась масса народу, и все как один – с оружием. Под предлогом борьбы с оккупантами люди стали сбиваться в стихийно формируемые отряды, а проще говоря, банды. Помимо отрядов Махно существовали банды Ангела, Зеленого, Маруськи Никифоровой, Струка и даже батьки Цинципера. Их было множество, с самой разной политической ориентацией – от анархистов до монархистов, но всех объединяло одно – грабеж местного населения и проезжающих поездов. На беду, в одном из таких поездов оказался и я. На дворе лютовал холодом февраль восемнадцатого года. Поезд самым малым ходом тащился из Харькова на юг, предположительно в Николаев. Я ехал в одной из теплушек вместе с десятком мешочников – торговцев солью, двумя переодетыми офицерами и несколькими девицами из харьковского борделя. Недалеко от Гуляй-поля на эшелон напали махновцы. Нас всех выкинули из теплушки. Мешочников растрясли, офицеров тут же, у насыпи, расстреляли, девиц усадили на подводы…
Меня допрашивал предводитель отряда, красивый, с хищным лицом парень лет тридцати, в отлично сшитой гимнастерке, видневшейся из-под картинно распахнутого романовского полушубка, брюках галифе и хромовых сапожках. Атаман принял меня за священнослужителя. Видимо, его ввели в заблуждение длинные волосы и борода. Узнав, что я археолог, парень еще больше уверился в своих подозрениях. Видимо, первая часть слова «архе» автоматически делала меня причастным к духовному сословию. Сообщив о своей ненависти к «колокольным дворянам» и приказав молиться своим богам, он уже поднял «маузер», но судьба сделала очередной зигзаг. Мимо пробегал юнец в гимназической шинели с винтовкой, и атаман, опустив «маузер», поинтересовался у него: кто такие археологи? Узнав, что это «ученые, которые роются в земле», головорез подобрел и приказал мне устраиваться на подводе рядом с проститутками.
Как оказалось, командовал отрядом Николай Шевченко, бывший прапорщик военного времени, а ныне идейный анархист, сподвижник Нестора Махно. Нас повезли не в само Гуляйполе, а на расположенный неподалеку хутор. Места вокруг унылые, степные; однообразие нарушали курганы, на вершинах которых стояли древние изваяния, называемые в народе каменными бабами. Казалось, за тысячу лет ничего не изменилось в здешних краях: свист ветра, сухой бурьян, конные шайки… Скифов сменяли половцы и печенеги, печенегов – татары, татар – запорожцы и гайдамаки, гайдамаков – махновцы. Разбой у местных жителей был в крови.
На хуторе я пробыл примерно полтора месяца. Житье было вполне сносное, относились ко мне почтительно, кормили и поили – сколько влезет. Время от времени Шевченко вызывал к себе и заводил туманные речи «за мировую анархию и князя Кропоткина». Я охотно поддакивал головорезу в его рассуждениях, поскольку не желал получить пулю в живот. Анархическое устройство общества представлялось Шевченко следующим образом. Все вокруг равны, все братья и товарищи, все общее, включая баб. Но при этом он, Никола Шевченко, живет в богатой усадьбе, вроде помещичьей, имеет отличных лошадей, причем не чьих-то, а именно его, шевченковых. Красивых баб в усадьбе тоже много, но и их делить он ни с кем не собирается. «А если какая буза против менэ пойдет, выкатываю «максим» и крошу тварей».
Про тамошние нравы можно долго рассказывать, но это уводит от основной темы. Кончилось все тем, что в один прекрасный день, вернее, вечер Шевченко проиграл меня в карты другому головорезу, некоему батьке Максюте. Тот вообще не знал, что со мной делать, поскольку проблемами анархического устройства общества совершенно не интересовался. Максюте было лет пятьдесят, некогда он подвизался в качестве циркового борца в Одессе, где выступал под псевдонимом Дядя Пуд.
Вес он действительно имел преизрядный и по этой причине ездил не верхом, а в тачанке, на задней стенке которой было крупно выведено: «Хрен догонишь!» Максюта жил исключительно одним мгновением, совершенно не задумываясь, что случится завтра. На третий день нашего знакомства он сказал мне: «Слушай, дед, катись на легком катере к такой-то матери, куды глаза глядять, хучь назад к Шевченке. Коли ты шашку да винтарь в руках держать не могешь, на кой ты мне нужен».
И побрел я по широкой украинской степи, как поется в широко известной комсомольской песне. Намерения у меня оставались все те же – добраться до Одессы. Стоял конец марта. Казалось, совсем недавно степь покрывал неглубокий снег, а ныне все вокруг цвело и зеленело. В заплечном сидоре у меня лежали каравай пеклеванного хлеба, приличный шматок сала, кольцо домашней колбасы и десятка два картофелин. Все это добро вручил мне на прощание денщик Максюты добрейшей души человек Грач, которого Максюта величал квартирмейстером. Голод в ближайшее время мне не грозил. Кроме того, Грач дал мне мешочек, фунта на два, с крупной херсонской солью. Не было в те времена валюты тверже, чем соль, разве что самогон. Одно было плохо. Я толком не знал – в каком направлении идти. А попасть мне нужно было в Гуляйполе – на ближайшую железнодорожную станцию. Грач указал кнутовищем примерное направление и сообщил, что «до батьковой ставки верст двадцать с гаком». Однако я еще в самом начале пути подумал, что скорее всего Грач меня обманул и указал вовсе не туда, куда нужно, видно, опасаясь, что я могу навести на логово Максюты.
Вышел я утром, перекусил, когда солнце стояло прямо над головой, и опять зашагал по цветущей степи. Никакого населенного пункта по дороге не попадалось. Раз вдалеке пронеслись несколько верховых, но я благоразумно прилег, опасаясь быть замеченным. Верхом могли ехать только бандиты, а они церемониться не привыкли. Наконец, когда, судя по солнцу, приближался вечер, вдали показались пирамидальные тополя и соломенные крыши. Вскоре я подошел к беленым хатам неизвестного хутора. Во дворе крайней хаты старуха рубила заржавленным колуном дрова. На мой вопрос: «Далеко ли до Гуляйполя?», старуха изумленно вытаращилась на меня.