– Мы все воевали. Все заплатили свою цену,– добавил смуглый переводчик.
Он был маронитским христианином, жившим бок о бок с друзами в Чоуфе перед войной. Затем израильтяне напали на город, отхлынули, и народ не смог сохранить мир внутри себя. Друзья и соседи набросились друг на друга. Страну залили реки крови.
Портер увидел, как глаза Найлы затуманила вина. Легенда, которую она себе придумала, оборачивалась неприятными воспоминаниями. Она отторгала ложь. Женщина отвернулась к окну, откуда врывался горячий знойный ветер, и стала поправлять растрепавшиеся черные волосы.
Портер мягко похлопал Аль-Сури по плечу. Ему неоднократно приходилось нанимать ливийских переводчиков прежде. Они всегда были понимающими людьми.
– Следите за дорогой, пожалуйста.
– Как и женщины, эта дорога подчиняется только собственным законам,– рассмеялся Аль-Сури.
Он бросил взгляд на Найлу через зеркальце заднего вида и подмигнул ей. Его не обманула выдуманная история пассажирки, но он не лез в ее дела, как не пытался подстроиться под дорожное движение.
Найла сидела, обхватив колени руками, ее снедали неизвестность и сомнения.
– Друзы не поощряют браков с представителями других религий. Не понимаю, как Самир мог оказаться среди них.
– Их вера вовсе не похожа на то, что обычно себе представляют.
– Я почти ничего не знаю об их вере.
– Именно этого они и хотят. Друзы – таинственные люди. Большая часть последователей этой веры называется «джуххаль» – невежественные, отринувшие тайное учение Китаба Аль-Хакима, священные скрижали с общим названием «Книга мудрости». Немногие удостаиваются чести быть посвященными в тайны учения мудрецами. И лишь после сорока лет они могут стать «уккаль» – знающими. И так тянется уже тысячи лет.
– Как им можно доверять? Они отринули собственную веру!
«Ат-та-Лим», или «Наставление», признавало доктрину под названием «такийя». Во время войны друзам разрешалось на словах отказаться от своей веры ради выживания. Портер находил это весьма здравомыслящим, но, с другой стороны, он сам не принадлежал никакой вере. И религиозный пыл не волновал его сердце.
Доктор не стал ни утешать Найлу, ни возражать ей.
– По крайней мере они позволили Самиру послать вам письмо, разве не так?
Найла не ответила.
Вера друзов основывалась на принципах, которые представители других верований находили не слишком разумными и понятными. И все же она заставила обычную портниху из Бейрута лгать мужу и ехать неизвестно куда, только чтобы узнать правду.
Друзы верили в переселение душ. В реинкарнацию.
Аль-Сури притормозил у склона крутой горы. Земля здесь была сухой, из-под колес «мерседеса» вырывались густые клубы пыли янтарного цвета. Из рощицы тянуло сладким ароматом созревших персиков. В пыльной зеленой долинке зеленели плантации абрикосов, слив и помидоров.
Жизнь в сердце гор была тяжелой и нищей. Хрупкий мир испытывал жгучую ненависть ко всем, кто является в эти места и кичится своим богатством. Не в первый раз уже Портер пожалел, что Аль-Сури приехал на «мерседесе».
Покосившаяся жестяная табличка на краю дороги гласила: «Фавара». Неумолчное журчание ручья, по имени которого и была названа горная деревня, наполняло все вокруг.
У развилки дороги печально маячил покосившийся и заброшенный пропускной пункт. Как призрак тех времен, когда местных жителей загоняли в цивилизацию силой.
«Мерседес» осторожно поплыл мимо грубых каменных хижин, которые трудно было назвать домами. Селение уже начало отстраиваться после бедствий войны, но повсюду были еще видны свежие шрамы и раны.
В центре деревушки билось живое сердце – небольшой придорожный магазинчик. Неказистый, зато оснащенный всем необходимым – от мыла и сахара до лампочек и сигарет.
Машина неспешно ехала вдоль улицы. На обочине играли маленькие ребятишки. Трое взрослых друзов сидели за старым, плохо выскобленным столом и потягивали мятный чай из крошечных чашек. В угоду местным традициям они были одеты в турецкие шаровары и веселенькие белые шапки-фески. Двое носили окладистые бороды, их кожа была смуглой и морщинистой.
Третий, с закрученными усами, поднялся, когда Портер вышел из машины. Его уже ждали.
– Ahlen wa sahlen.
Портер улыбнулся в ответ на приветствие.
– Sabah el khair, kifak? – произнес доктор.
«Доброе утро, как поживаете?»
Пожилой друз скромно покачал головой и почему-то погладил себя по колену.
– Mnih, mnih,– ответил он, хотя неуверенное покачивание головы давало понять, что дела у него идут вовсе не так хорошо, как ему хотелось бы показать.
Глаза его красноречиво говорили о другом. Друз был испуган, и его товарищи это прекрасно знали. Его взгляд задержался на Найле, и Портер поторопился представить их друг другу.
Старого друза звали Камаль Тоума. Он хлопнул себя ладонями по бокам. Как и положено в этом случае.
Семья Камаля жила в доме на склоне горы, густо поросшем высокими соснами. На заднем дворике копошились куры, а перед домом росло лимонное дерево. У стены возвышался раскидистый ливанский кедр, и тень его густой кроны защищала от палящих лучей солнца.
Внутри домик поражал чистотой и аккуратностью. Комнаты были обставлены на удивление современной мебелью. С кухни долетали запахи еды, а в прихожей громко тикали старинные часы с маятником.
Тоума провел посетителей в гостиную, попросил располагаться, а сам ускользнул на кухню. Но его приглашению последовала лишь Найла. Портер помедлил, придержав Аль-Сури.
– Пойди к ним,– попросил он.– Скажи, что я приехал. И что я хочу встретиться с ними сегодня.
– Ты же знаешь этих людей,– фыркнул Аль-Сури.– Они тебе не доверяют.
– Скажи, что я привез книгу.– Портер раскрыл папку, которую держал под мышкой, и достал старый потрепанный блокнот в зеленой кожаной обложке, исписанный заметками и набросками. Он сунул блокнот переводчику в руки.– От книги они так легко не отмахнутся.
Аль-Сури удивился. Портер никогда прежде не выпускал блокнот из рук. Книжицу он взял, но все равно сомневался в исходе дела.
– Посмотрим, что получится.
И переводчик быстро вышел из дома, оставив англичанина в прихожей.
Тик-так.
Портер прошел в гостиную к Найле. Что же они так долго возятся? Может, семья успела передумать? Такое случалось.
Волнуясь, Найла снова принялась оплетать руками колени, причем в такт тикающим часам, которые не спеша отмеряли минуты жизни. Так продолжалось, пока не открылась дверь – тихо-мирно, без фанфар.