– Ночью он придет снова. Украдет последнее. И тогда я забуду, кто я. Я превращусь в животное. Это доставит вам массу неудобств, ведь вы не ветеринар, вы не лечите животных. Я заранее прошу меня извинить…
– М-да, – вздохнул Донат Саввич, обескураженно потирая подбородок. – Можно, конечно, дать на ночь морфеогенум, но неизвестно, что ему привидится во сне. Возможно, что-нибудь и похуже… Что же делать?
Сердце Полины Андреевны разрывалось от сочувствия к больному, но как ему помочь, она не знала.
– Морфеогенум – чушь, – пробурчал Лямпе. – Ко мне. И очень просто. Вдвоем. Мне все равно, ему нестрашно.
– Постелить ему у вас в спальне? Вы это хотите сказать? – встрепенулся Коровин. – Что ж, если он не возражает, возможно, это выход.
– Эй, вы! – крикнул физик Бердичевскому, будто глухому. – Хотите у меня? Только храплю.
Больной суетливо зашарил по подлокотникам, поднялся из кресла, замахал руками. Слезливая апатия вдруг сменилась чрезвычайным волнением:
– Очень хочу! Я буду вам необычайно, беспрецедентно признателен! С вами спокойно! Храпите сколько угодно, господин Лямпе, это даже еще лучше! Я вам так благодарен, так благодарен!
– Черта ли мне в благодарности! – грозно крикнул Лямпе. – А террор вежливостью – выгоню!
Матвей Бенционович попробовал было извиняться за свою вежливость, но физик прикрикнул на него еще решительней, и больной затих.
Когда доктор и его гостья стали прощаться, свихнувшийся следователь робко спросил госпожу Лисицыну:
– Мы не встречались прежде? Нет? Извините, извините. Я, должно быть, ошибся. Мне так неловко. Не сердитесь…
Полина Андреевна от жалости чуть не разревелась.
На обратном пути госпожа Лисицына выглядела печальной и задумчивой, доктор же, напротив, кажется, пребывал в отменном расположении духа. Он то и дело поглядывал на свою спутницу, загадочно улыбаясь, а один раз даже потер руки, словно в предвкушении чего-то интересного или приятного.
Наконец Донат Саввич нарушил молчание:
– Ну-с, Полина Андреевна, я исполнил вашу просьбу, показал вам Лямпе. Теперь ваш черед. Помните уговор? Долг платежом красен.
– Как же мне с вами расплатиться? – обернулась к нему Лисицына, отметив, что глаза психиатра хитро поблескивают.
– Самым необременительным образом. Оставайтесь у меня отужинать. Нет, право, – поспешно добавил Коровин, увидев тень, пробежавшую по лицу дамы. – Это будет совершенно невинный вечер, кроме вас приглашена еще одна особа. А повар у меня отличный, мэтр Арман, выписан из Марселя. Монастырской кухни не признает, на сегодня сулил подать филейчики новорожденного ягненка с соусом делисьё, фаршированных раковыми шейками судачков, пирожки-минь-он и много всякого другого. После я отвезу вас в город.
Неожиданное приглашение было Полине Андреевне кстати, но согласилась она не сразу.
– Что за особа?
– Прекрасная собой барышня, весьма колоритная, – с непонятной улыбкой ответил доктор. – Уверен, что вы с ней друг другу понравитесь.
Госпожа Лисицына подняла лицо к небу, посмотрела на выползавшую из-за деревьев луну, что-то прикинула.
– Что ж, фаршированные судачки – это звучит заманчиво.
Не успели сесть за стол, сервированный на три персоны, как прибыла “колоритная барышня”.
За окном послышался легкий перестук копыт, звон сбруи, и минуту спустя в столовую стремительно вошла красивая девушка (а может быть, молодая женщина) в черном шелковом платье. Откинула с лица невесомую вуаль, звонко воскликнула:
– Андре! – и осеклась, увидев, что в комнате еще есть некто третий.
Лисицына узнала в порывистой барышне ту самую особу, что встречала на пристани капитана Иону, да и красавица вне всякого сомнения тоже ее вспомнила. Тонкие черты, как и тогда, на причале, исказились гримасой, только еще более неприязненной: затрепетали ноздри, тонкие брови сошлись к переносице, слишком (по мнению Полины Андреевны даже непропорционально) большие глаза заискрились злыми огоньками.
– Ну вот все и в сборе! – весело объявил Донат Саввич, поднимаясь. – Позвольте представить вас друг другу. Лидия Евгеньевна Борейко, прекраснейшая из дев ханаанских. А это Полина Андреевна Лисицына, московская паломница.
Рыжеволосая дама кивнула черноволосой с самой приятной улыбкой, оставшейся без ответа.
– Андре, я тысячу раз просила не напоминать мне о моей чудовищной фамилии! – вскричала госпожа Борейко голосом, который мужчиной, вероятно, был бы охарактеризован как звенящий, госпоже Лисицыной же он показался неприятно пронзительным.
– Что чудовищного в фамилии “Борейко”? – спросила Полина Андреевна, улыбнувшись еще приветливей, и повторила, как бы пробуя на вкус. – Борейко, Борейко… Самая обыкновенная фамилия.
– В том-то и дело, – с серьезным видом пояснил доктор. – Мы терпеть не можем всего обыкновенного, это вульгарно. Вот “Лидия Евгеньевна” – это звучит мелодично, благородно. Скажите, – обратился он к брюнетке, сохраняя все ту же почтительную мину, – отчего вы всегда в черном? Это траур по вашей жизни?
Полина Андреевна засмеялась, оценив начитанность Коровина, однако Лидия Евгеньевна цитату из новомодной пьесы, кажется, не распознала.
– Я скорблю о том, что в мире больше нет истинной любви, – мрачно сказала она, садясь за стол.
Трапеза и в самом деле была восхитительна, доктор не обманул. Проголодавшаяся за день Полина Андреевна отдала должное и тарталеткам с тертыми артишоками, и пирожкам-миньон с телячьим сердцем, и крошечным канапе-руайяль – ее тарелка волшебным образом опустела, была вновь наполнена закусками и вскоре опять стояла уже пустая.
Однако кое в чем Коровин все же ошибся: женщины друг другу явно не понравились.
Особенно это было заметно по манерам Лидии Евгеньевны. Она едва пригубила игристое вино, к кушаньям вообще не притронулась и смотрела на свою визави с нескрываемой неприязнью. В своей обычной, монашеской ипостаси Полина Андреевна несомненно нашла бы способ умягчить сердце ненавистницы истинно христианским смирением, но роль светской дамы вполне оправдывала иной стиль поведения.