Оказалось, что госпожа Лисицына превосходно владеет британским искусством лукинг-дауна, то есть взирания сверху вниз – разумеется, в переносном смысле, ибо ростом мадемуазель Борейко была выше. Это не мешало Полине Андреевне поглядывать на нее поверх надменно воздетого веснушчатого носа и время от времени делать бровями едва заметные удивленные движения, которые, будучи произведены столичной жительницей, одетой по последней моде, так больно ранят сердце любой провинциалки.
– Милые пуфики, – говорила, к примеру, Лисицына, указывая подбородком на плечи Лидии Евгеньевны. – Я сама их прежде обожала. Безумно жаль, что в Москве перешли на облегающее.
Или вдруг вовсе переставала обращать внимание на бледную от ярости брюнетку, затеяв с хозяином продолжительный разговор о литературе, которого госпожа Борейко поддержать не желала или не умела.
Доктора, кажется, очень забавляло разворачивавшееся на его глазах бескровное сражение, и он еще норовил подлить масла в огонь.
Сначала произнес целый панегирик в адрес рыжих волос, которые, по его словам, служили верным признаком неординарности натуры. Полине Андреевне слушать про это было приятно, но она поневоле ежилась от взгляда Лидии Евгеньевны, которая, вероятно, с удовольствием выдрала бы превозносимые Донатом Саввичем “огненные локоны” до последнего волоска.
Даже чудесный аппетит московской богомолки послужил Коровину поводом для комплимента. Заметив, что тарелка Полины Андреевны опять пуста, и подав знак лакею, Донат Саввич сказал:
– Всегда любил женщин, которые не жеманятся, а хорошо и с удовольствием едят. Это верный признак вкуса к жизни. Лишь та, кто умеет радоваться жизни, способна составить счастье мужчины.
На этой реплике ужин, собственно, и завершился – скоропостижным, даже бурным образом.
Лидия Евгеньевна отшвырнула сияющую вилку, так и не замутненную прикосновением к пище, всплеснула руками, как раненая птица крыльями.
– Мучитель! Палач! – закричала она так громко, что на столе задребезжал хрусталь. – Зачем ты терзаешь меня! А она, она…
Метнув в госпожу Лисицыну взгляд, Лидия Евгеньевна бросилась вон из комнаты. Доктор и не подумал за ней бежать – наоборот, вид у него был вполне довольный.
Потрясенная прощальным взглядом экзальтированной барышни – взглядом, который горел неистовой, испепеляющей ненавистью, – Полина Андреевна вопросительно обернулась к Коровину.
– Извините, – пожал плечами тот. – Я вам сейчас объясню смысл этой сцены…
– Не стоит, – холодно ответила Лисицына, поднимаясь. – Увольте меня от ваших объяснений. Теперь я слишком хорошо понимаю, что вы предвидели такой исход и употребили мое присутствие в каких-то неизвестных мне, но скверных целях.
Донат Саввич вскочил, выглядя уже не довольным – растерянным.
– Клянусь вам, ничего скверного! То есть, конечно, с одной стороны, я виноват перед вами в том, что…
Полина Андреевна не дала ему договорить: – Я не стану вас слушать. Прощайте.
– Погодите! Я обещал отвезти вас в город. Если… если мое общество вам так неприятно, я не поеду, но позвольте хотя бы дать вам экипаж!
– Мне от вас ничего не нужно. Терпеть не могу интриганов и манипуляторов, – сердито сказала Лисицына уже в передней, набрасывая на плечи плащ. – Не нужно меня отвозить. Я уж как-нибудь сама.
– Но ведь поздно, темно!
– Ничего. Я слышала, что разбойников на Ханаане не водится, а привидений я не боюсь. Гордо повернулась, вышла.
Оказавшись за порогом коровинского дома, Полина Андреевна ускорила шаг. За кустами накинула на голову капюшон, запахнула свой черный плащ поплотнее и сделалась почти совершенно невидимой в темноте. При всем желании Коровину теперь было бы непросто отыскать в осенней ночи свою обидчивую гостью.
Если уж сказать всю правду, Полина Андреевна на доктора нисколько не обиделась, да и вообще нужно было еще посмотреть, кто кого использовал во время несчастливо завершившегося ужина. Несомненно, у доктора имелись какие-то собственные резоны позлить черноокую красавицу, но и госпожа Лисицына разыграла роль столичной снобки неспроста. Все устроилось именно так, как она замыслила: Полина Андреевна осталась посреди клиники в совершенном одиночестве и с полной свободой маневра. Для того и тальма была сменена на длинный плащ, в котором так удобно передвигаться во мраке, оставаясь почти невидимой.
Итак, цель репризы, приведшей к скандалу и ссоре, была достигнута. Теперь предстояло выполнить задачу менее сложную – отыскать в роще оранжерею, где меж тропических растений обретается несчастный Алеша Ленточкин. С ним нужно было увидеться втайне от всех и в первую голову от владельца лечебницы.
Госпожа Лисицына остановилась посреди аллеи и попробовала определить ориентиры.
Давеча, проходя с Донатом Саввичем к дому сумасшедшего художника, она видела справа над живой изгородью стеклянный купол – верно, это и была оранжерея.
Но где то место? В ста шагах? Или в двухстах?
Полина Андреевна двинулась вперед, вглядываясь во тьму.
Вдруг из-за поворота кто-то вышел ей навстречу быстрой дерганой походкой – лазутчица едва успела замереть, прижавшись к кустам.
Некто долговязый, сутулый шел, размахивая длинными руками. Вдруг остановился в двух шагах от затаившейся женщины и забормотал:
– Так. Снова и четче. Бесконечность Вселенной означает бесконечную повторяемость вариантов сцепления молекул, а это значит, что сцепление молекул, именуемое мною, повторено еще бессчетное количество раз, из чего вытекает, что я во Вселенной не один, а меня бесчисленное множество, и кто именно из этого множества сейчас находится здесь, определить абсолютно невозможно…
Еще один из коллекции “интересных людей” доктора Коровина, догадалась Лисицына. Пациент удовлетворенно кивнул сам себе и прошествовал мимо.
Не заметил. Уф!
Переведя дыхание, Полина Андреевна двинулась дальше.
Что это блеснуло под луной справа? Кажется, стеклянная кровля. Оранжерея?
Именно что оранжерея, да преогромная – настоящий стеклянный дворец.