Тихонько скрипнула прозрачная, почти невидимая дверь, и Лисицыной дохнуло в лицо диковинными ароматами, сыростью, теплом. Она сделала несколько шагов по дорожке, зацепилась ногой не то за шланг, не то за лиану, задела рукой какие-то колючки.
Вскрикнула от боли, прислушалась.
Тихо.
Приподнявшись на цыпочки, позвала:
– Алексей Степаныч! Ничего, ни единого шороха. Попробовала громче:
– Алексей Степаныч! Алеша! Это я, Пелагия! Что это зашуршало неподалеку? Чьи-то шаги?
Она быстро двинулась навстречу звуку, раздвигая ветки и стебли.
– Отзовитесь! Если вы будете прятаться, мне нипочем вас не найти!
Глаза понемногу привыкли к темноте, которая оказалась не такой уж непроницаемой. Бледный свет беспрепятственно проникал сквозь стеклянную крышу, отражаясь от широких глянцевых листьев, посверкивал на каплях росы, сгущал причудливые тени.
– А-а! – захлебнулась криком Полина Андреевна, схватившись за сердце.
Прямо у нее перед носом, слегка покачиваясь, свисала человеческая нога – совсем голая, тощая, сметаннобелая в тусклом сиянии луны.
Здесь же, в нескольких дюймах, но уже не на свету, а в тени, болталась и вторая нога.
– Господи, Господи… – закрестилась госпожа Лисицына, но поднять голову побоялась – знала уже, что там увидит: висельника с выпученными глазами, вывалившимся языком, растянутой шеей.
Собравшись с духом, осторожно дотронулась до ноги – успела ли остыть?
Нога вдруг отдернулась, сверху донеслось хихиканье, и Полина Андреевна с воплем, еще более пронзительным, чем предыдущий, отскочила назад.
На толстой, разлапистой ветке неведомого дерева… нет, не висел, а сидел Алеша Ленточкин, безмятежно побалтывая ногами. Его лицо было залито ярким лунным светом, но Полина Андреевна едва узнала былого Керубино – так он исхудал. Спутанные волосы свисали клоками, щеки утратили детскую припухлость, ключицы и ребра торчали, словно спицы под натянутым зонтиком.
Госпожа Лисицына поспешно отвела взгляд, непроизвольно опустившийся ниже дозволенного, но тут же сама себя устыдила: перед ней был не мужчина, а несчастный заморыш. Уже не задорный щенок, некогда тявкавший на снисходительного отца Митрофания, а, пожалуй, брошенный волчонок – некормленый, больной, шелудивый.
– Щекотно, – сказал Алексей Степанович и снова хихикнул.
– Слезай, Алешенька, спускайся, – попросила она, хотя прежде называла Ленточкина только по имени-отчеству и на “вы”. Но странно было бы соблюдать церемонии со скорбным рассудком мальчишкой, да еще голым.
– Ну же, ну. – Полина Андреевна протянула ему обе руки. – Это я, сестра Пелагия. Узнал?
В прежние времена Алексей Степанович и духовная дочь преосвященного сильно недолюбливали друг друга. Раза два дерзкий юнец даже пробовал зло подшутить над инокиней, однако получил неожиданно твердый отпор и с тех пор делал вид, что не обращает на нее внимания. Но сейчас было не до былой ревности, не до старых глупых счетов. Сердце Полины Андреевны разрывалось от жалости.
– Вот, смотри, что я тебе принесла, – ласково, как маленькому, сказала она и стала вынимать из висевшего на шее рукодельного мешка тарталетки, канапешки и пирожки-миньончики, ловко похищенные с тарелки во время ужина. Получалось, что не такой уж исполинский аппетит был у гостьи доктора Коровина.
Обнаженный фавн жадно потянул носом воздух и спрыгнул вниз. Не устоял на ногах, покачнулся, упал.
Совсем слабенький, охнула Полина Андреевна, обхватывая мальчика за плечи.
– На, на, поешь.
Упрашивать Алексея Степановича не пришлось. Он жадно схватил сразу два миньончика, запихнул в рот. Еще не прожевав, потянулся еще.
Еще неделя, много две, и умрет, вспомнила Лисицына слова врача и закусила губу, чтоб не заплакать.
Ну и что с того, что она, проявив чудеса изобретательности, пробралась сюда? Чем она может помочь? Да и Ленточкин, как видно, в расследовании ей тоже не помощник.
– Потерпите, мой бедный мальчик, – приговаривала она, гладя его по спутанным волосам. – Если тут козни Дьявола, то Бог все равно сильнее. Если же это происки злых людей, то я их распутаю. Я непременно спасу вас. Обещаю!
Смысл слов безумцу вряд ли был понятен, но мягкий, нежный тон нашел отклик в его заплутавшей душе. Алеша вдруг прижался головой к груди утешительницы и тихонько спросил:
– Еще придешь? Ты приходи. А то скоро он меня заберет. Придешь?
Полина Андреевна молча кивнула. Говорить не могла – душили из последних сил сдерживаемые слезы.
Лишь когда вышла из оранжереи и удалилась от стеклянных стен подальше в рощу, наконец, дала себе волю. Села прямо на землю и отплакала разом за всех: и за погубленного Ленточкина, и за погасшего, пришибленного Матвея Бенционовича, и за самоубийцу Лагранжа, и за надорванное сердце преосвященного Митрофания. Плакала долго – может, полчаса, а может, и час, но все не могла успокоиться.
Уж луна добралась до самой середины небосвода, где-то лесу заухал филин, в окнах больничных коттеджей один за другим погасли огни, а ряженая монахиня все лила слезы.
Неведомый, но грозный противник бил без промаха, и каждый удар влек за собой ужасную, невозвратимую потерю. Доблестное войско заволжского архиерея, защитника Добра и гонителя Зла, было перебито, и сам полководец лежал поверженный на ложе тяжкой, быть может, смертельной болезни. Из всей Митрофаниевой рати уцелела она одна, слабая и беззащитная женщина. Все бремя ответственности теперь на ее плечах, и отступать некуда.
От этой устрашающей мысли слезы из глаз госпожи Лисицыной не полились еще пуще, как следовало бы, а парадоксальным образом вдруг взяли и высохли.
Она спрятала вымокший платок, поднялась и пошла вперед через кусты.
Теперь двигаться по территории было легче: Полина Андреевна уже лучше представляла себе географию клиники, да и высокая луна сияла ярко. Мимоходом подивившись мягкости островного “мелкоклимата”, даже в ноябре щедрого на такие ясные нехолодные ночи, окрепшая духом воительница сначала отправилась к дому хозяина клиники.
Но окна белого, украшенного колоннадой особняка были темны – доктор уже спал. Лисицына немного постояла, прислушиваясь, ничего примечательного не услышала и пошла дальше.